из лондонских клубов, поскольку сам я урожденный англичанин, хотя вся моя жизнь протекает в Париже. Я никогда не относил себя к разряду сплетников, будучи слишком безразличным к светской болтовне, однако я заимел обыкновение собирать всевозможные истории, чтобы потешить ими моего друга. Не думаю, чтобы он был чересчур либерально настроенным человеком или чурался безобидных выдумок, особенно когда хвастался тем, как преуспел в том или ином предприятии, но я тем не менее всячески старался не перечить ему. Он обладал обыкновенным тщеславием, свойственным представителю среднего класса, и смело высказывал свое мнение о текущих событиях, хотя я неоднократно замечал, что он никогда не брался за предварительное изучение предмета, о котором славословил. Он очень любил деньги, обращаясь к ним в то же время с осторожностью и бережливостью. Меня в нем всегда раздражала одна черта его натуры: он радовался, когда слышал о том, что кто-то разорился, даже если жертвой обстоятельств оказывался человек, совершенно ему незнакомый и никогда не встававший на его пути. Таким образом, я склонен полагать, что в нем уживались маленькая завистливость и колоссальная ревнивость. Что до внешности, то он был высок, тучен и несколько слаб в коленях. Впечатления болезненности он при этом вовсе не производил, а в юности был наверняка хорош собой. Вида он был холеного, носил пышные усы и брил бороду; имел лысину, правильной формы римский нос и открытые ноздри.
По причине близорукости он носил пенсне. Глаза у него были голубые. Ногти он немилосердно грыз. Лет десять назад он заболел каким-то мистическим недугом и исхудал до такого подобия скелета, что все решили, будто он уже не жилец на этом свете. Сам он неопределенно говорил о некой почечной болезни. Потом он странным, на мой взгляд, образом оправился и прибавил в весе.
Все эти годы я виделся с ним так, как один светский человек встречает другого, и думать не думал о его личной жизни.
Он частенько звал меня к себе в гости в загородный дом в местечке Сони-сюр-Марн, которое, как всем известно, расположено в двадцати минутах езды на поезде от Восточного вокзала Парижа, однако я вечно отказывался под каким-нибудь благовидным предлогом, поскольку всегда очень стеснялся новых знакомств и уж если чего терпеть не мог, так это врываться в чужие дома. Однако в 1895 году, заразившись манией иметь и выращивать собак, я обзавелся отличным пометом фокстерьеров, а потому поинтересовался у г-на Арвеля, не откажется ли он принять шестимесячную сучку, обещавшую стать шикарным зверем. Он был явно рад такому предложению, заявив, что давно хотел собаку, которая бы охраняла его поместье, и пригласил меня заглянуть к нему на ланч вместе со щенком, которого я окрестил Лили. К своему удивлению я обнаружил, что дом моего друга носит название "Вилла Лилиан", вырезанное в камне возле ворот. Имени Лилиан, или Лили, суждено сыграть важнейшую роль в моей жизни, поскольку мою возлюбленную – ибо у меня, как и у любого парижанина, есть возлюбленная