скинул с нее туфли и пустился в затяжное путешествие по вверенному мне телу. Начав с высоких легких ступней, я с болезненным обожанием обследовал изящные изгибы капронового целомудрия, покинул их, добрался до девичьих, так и не повзрослевших бедер и припал к ним. Лина вздрагивала, цеплялась за меня гибкими пальцами и лепетала:
– Сладкоежка мой сладенький шоколадик шоколадненький…
Когда же я приготовился распластаться на ней, она остановила меня:
– Нет, хочу как в книжке!
И вскинув ноги, уложила их мне на плечи:
– Правда же они еще красивые?
– Сладость моя, других таких нет! – оглаживал и целовал я их.
– А теперь покажи, как ты меня любишь! – вдоволь насладившись моим восхищением, дала она старт ошеломительному забегу.
И мы побежали. Это был первый раз, когда я с уверенностью мог сказать, что пытался втиснуться в непролазный лаз ее родильного отделения. Неизведанные закоулки отзывались неведомыми ощущениями, и я с наслаждением вглядывался во влажно-розовое, перекошенное жалобным восторгом лицо с кипящими слезной, невыразимой мукой глазами. Когда жалобно стонущая стихия стихла, она спряталась у меня на груди и пробормотала:
– Это было что-то запредельное… Как будто ты к моей смерти прикасался…
Отдохнув, она захотела побрить меня и деловито объявила: «Ты, конечно, догадываешься, что я после этого сделаю!», и я покраснел вместо нее.
– Не волнуйся, я знаю, как этим пользоваться. Я себя уже брила. Просто так, из любопытства, – говорила она, раскладывая бритвенные принадлежности.
Я встал перед ней, и она, опустившись на колени и оглядев мои кущи, заключила:
– Тут без ножниц не обойтись.
Щелк, щелк, щелк – складывали белые пальчики на полотенце черные завитки моих зарослей.
– А теперь пенка… – отложила она ножницы. – О, какой ты забавный! Как подосиновик на снегу! Так, а теперь отодвинем наш любимый грибочек и начнем… Вот так, вот так и вот та-ак… – сгребала она к подножью моего обелиска снежную пену и смывала ее под краном. – Не больно?
Наливаясь тугой распирающей силой и не зная, куда девать глаза, я мотнул головой. Простая на вид процедура оказалась не так проста, и чтобы освободить мой моховик ото мха потребовались время и терпение. Лина приседала, разводила колени, вставала на них, откидывалась на пятки, причудливо изворачивалась, только ведь совершенная конструкция, как ее ни сложи, все равно останется совершенной. Ее сорочка то натягивалась, то распускалась, то опадала, то съезжала к бедрам до мерцающего меж ног откровения. Я как мог терпел, а она бормотала и быстро целовала меня в самое сердце, так что к концу мыльной оперы гриб превратился в звенящую кость. Она обтерла место операции влажной салфеткой, отстранилась и, разложив на краю ванны полотенце, велела на него сесть и развести ноги. Забравшись меж них, ревниво сказала:
– Тебе, конечно, это уже делали…
– Нет,