в бревенчатые углы терема, не осмеливаясь дать смелому борцу с браконьерами ни менее обидный ответ. Она и к чаю не притронулась. Как ни манили прикоснуться к себе белые лилии с золотым ободком на изумрудных боках чудесной чашки. Как ни хотелось погладить керамического петуха по его зелёным, синим и оранжевым пёрышкам, чтобы уловить через прикосновение к старинной глазури чистый отзвук далёкого уже детства.
Прадед никогда и ничего не говорил по поводу красоты подросшей правнучки. Он цепко и с какой-то затаённой провидческой печалью держал Ксению в поле своего внимания даже тогда, когда по видимости на неё не смотрел. Она понимала, что он её жалеет, стремиться утешить, не умея, что называется, приголубить. Родная простота, старческая ласковость это были не его качества.
– А мама? – спросила Ксения, – она тоже плохая?
– Она не плохая, она несчастная. А виноват в её болезни самонадеянный программист, возомнивший себя Богом и закрывший её собственную душу в подсознании на замок, якобы тем самым избавив её от ненужных страданий. Да ведь через страдания душа может переключиться на качественно иной и более высокий режим работы разума. Вовсе не обязательно душевная мука приводит к разрушению жизненного смысла. Если человек Творцу открыт, Тот и есть подлинный и благодатный Целитель его душе, поскольку все болезни проистекают от информационных деформаций.
– Заладил – бла-бла-бла! – нелюбезно перебил его внук, теряя остатки патриархальной деликатности, – Деревьям своим проповеди читай, а мы за грибами приехали.
– Все болезни твоей жены от искусственного беспамятства, в которое её запихали. А ты не защитил её, хотя и мог. Посчитал себя сильным, а её слизняком? И если подлинное знание о ней самой ворвётся в её сознательные уровни, то её психика захлебнётся, не выдержит этого потопа. Она погибнет, поскольку здоровая психика человека его информационный скелет и держит на себе равновесие всех систем организма. Зачем дал её искалечить? Сделать из неё дефективного ребенка без памяти о прошлом? Ты ответишь за неё грядущими несчастьями, и не только своими собственными.
От его речей стало страшно, смутно, но отец сумел развеять его пророчества в пыль и смех, как и самого старого седовласого человека низвёл до уровня смешного ворчливого лешего из замшелого дупла. Он воспринимал его как курьёз вместе с его белыми валенками, с его квашеной капустой, украшенной красными блестящими шариками клюквы и виноградом, выращенным им на солнечном склоне горы. Провожая их, прадед вдруг спросил у Ксении, – Жених-то любит тебя?
– Любит, – ответила она, хотя отвечать ничего ему не хотела.
– Имя какое носит? – спросил он. Она хотела пошутить, для чего же ему понадобились личные данные того, кто сегодня есть, а завтра след его простыл. Да и был этот «жених» чужим мужем уже. А всё же она ответила, не умея противостоять пронзительному взгляду старика, – Рудольф.
Он не отставал, он продолжал где-то блуждать в глубине её собственного мозга, так ей