напавших на еврейский квартал; среди них был и Жоан Амат, арестованный, как и предсказал Раймундо, по распоряжению викария. Уго хотел присутствовать при аресте, но ему сначала запретили, поскольку викарий задумал захватить преступника врасплох. Раймундо уговорил чиновника, и тот уступил.
Один удар ногой по доскам, заменявшим на колокольне дверь, освободил проход солдатам викария. Уго внутрь не пошел. Удары, крики, команды – и вот уже Жоан Амат, со связанными спереди руками и подгоняемый пикой сзади, выходит из колокольни под конвоем солдат.
Уго вовремя успел уклониться от плевка Лысого Пса.
– Нужно было тебя убить еще в Жироне, – выкрикнул Амат.
Уго издевательски ухмыльнулся:
– Луковицы и сандалии приведут тебя на виселицу, ты, убийца и сволочь.
– На виселицу? – повторил викарий, глядя, как из недостроенной колокольни выносят награбленное добро. Набралась целая куча. – Этого молодца четвертуют. Он не заслуживает петли.
И так все и вышло. В пятницу по городу снимали тела преступников, повешенных восемь дней назад, а затем повесили следующих. Жоан Амат, как и сказал викарий, был четвертован. Стоя на площади Сант-Жауме, возле ворот в еврейский квартал, Уго смотрел, как выводят Лысого Пса. Вновь обращенные евреи смешались с толпой и старались ничем себя не проявлять; горожане хлопали в ладоши и прославляли короля. Жоан Амат плакал. Его волочили двое солдат. Лысый подвывал и молил о милосердии! Как будто он сам был милосерден к Дольсе.
«Теперь он твой, Дольса, – бормотал Уго, видя Лысого Пса на коленях, с головой на плахе. – Теперь он твой».
На площади наступила тишина. Сверкнул топор, и горожане разразились новыми криками. В памяти Уго кровь Лысого Пса смешивалась с кровью Дольсы. Кровь! Юноша обнаружил, что кулаки его судорожно сжаты, и он даже не помнит, кричал ли он вместе со всеми. Ноги дрожали, голова кружилась, а в памяти оживали эпизоды из прошлого: сандалии, топорик, арест Берната, путешествие в Жирону… и страх! Уго посмотрел на отрубленную голову: как раз в этот момент солдат подбирал ее, чтобы не оставлять на поживу собакам.
«Вот и конец, Дольса, – сказал про себя Уго. – У христиан есть надежда заново встретиться на небесах. А вы, иудеи, на небо, кажется, не попадаете».
Уго стоял неподвижно, пока палач топором и ножом расчленял тело Жоана Амата на четыре части: грудная клетка с руками, паховая область, ноги. «Может быть, мне придется стать евреем, чтобы снова с ней встретиться. Есть ли у евреев небеса?» – раздумывал Уго, не теряя из виду солдата, который теперь насаживал голову Амата на высокий шест, вбитый в землю рядом с воротами в еврейский квартал. Четверти трупа разнесли по разным частям Барселоны, прицепив крюками на длинные шесты: одну часть вместе с головой оставили на самой площади Сант-Жауме, другую поместили у конторы писарей, третью – во дворе викария, а последнюю – рядом с виселицами на площади Блат. Там они будут выставлены на обозрение горожан до тех пор, пока с ними не покончат собаки и птицы или пока не останутся только кости, – в чем Уго имел