раз, истертые деревянные ступеньки трапа, некогда выкрашенные в темно-синий цвет.
Вне самолета оказалось неожиданно холодно, Осокин даже содрогнулся от озноба, когда острый ветер насквозь пронизал легкую куртку и влажную от пота рубашку. И пахло здесь вовсе не экзотическими пряностями и вечным льдом, а смесью мазута, авиационного бензина и разогретой на солнце краски. Эти запахи подействовали отрезвляюще и оказались неожиданно приятны – обычный мир со всеми страхами и безграничной жесткостью, в который раз показался ему далеко не таким кошмарным, каким представлялся раньше, до того, как все это началось. Насилие и диктатура, все всякого сомнения, конечно же, отвратительны, горе тому, кому не посчастливится застрять между вращающимися жерновами социал-дарвинизма, но… но, все это, хотя материально, закономерно и даже, вполне логически объяснимо.
Все познается в сравнении.
Двое солдат, оставленных возле подножия трапа, и сейчас жадно прислушивающихся к доносившимся из открытой двери крикам и взрывам хохота, не обратили на Осокина ни малейшего внимания, и он беспрепятственно пересек покрытую потрескавшимся бетоном площадку, отделяющую посадочную зону от входа в терминал. Далее пол был разлинован белыми стрелками с грозными надписями, сулящими суровые кары за попытки нелегального проникновения на территорию Кирата, но Осокин и не подумал следовать их указаниям и идти к окошкам паспортного контроля и таможни. Вместо этого, он закинул на плечо ремень сумки и зашагал напрямую к выходу. Как он и думал, никто его не остановил. Прошел по длинному вестибюлю, в конце которого издевательски мигала неоном стрелка-указатель, приглашающая посетить магазин дьюти фри и упирающаяся в заколоченные фанерой витрины, на секунду притормозив только перед большим, выше человеческого роста, панорамным зеркалом, непонятно как умудрившимся уцелеть и, вообще, неизвестно что тут делавшим. В мутной, исцарапанной поверхности отразился худощавый, среднего роста и непонятного возраста человек, с узким, костистым, довольно неприятным лицом, зачесанными назад, редкими волосами и громадных размеров туристической сумкой. Завидев его, Осокин вздрогнул – в первое мгновение он сам себя не узнал. За последнее время это случалось с ним достаточно часто.
За исключением еще нескольких солдат, людей здесь почти не было – ни одного гражданского чиновника, никакого вспомогательного обслуживающего персонала, которым, как правило, набит практически любой аэропорт вне зависимости от размеров, даже в странах с самой жесткой тоталитарной диктатурой – часто, чем жестче правитель обходится с собственным народом, тем более приятное впечатление ему хочется производить на иностранных туристов и международную общественность, в широком смысле. У Пейгана Мина на этот счет явно были несколько иные представления – "прогрессивная общественность" из развитых стран волновала его в самую последнюю очередь.
Впрочем, думал Осокин, минуя еще в прошлом веке сломанные турникеты, которыми