был бомж. На нём был плащ, явно вытащенный из помойки, брюки от костюма в полоску, грязные, но не драные, а ещё невесть откуда взявшиеся рыжие башмаки с круглыми носами – очень приличные на вид, модные даже. Лежал он молча. Он попытался было поднять правую руку, я думал, хочет показать что-то, но у него ничего не вышло, и тут я сообразил, что левая-то рука у него совсем не двигается. Похоже, его удар хватил.
Я пригляделся к нему и увидел, что он красив. В самом деле красив, несмотря на весь свой оборванный вид. Лет шестидесяти, полноватый, с густой черной бородой, с ясными глазами и высоким лбом. Был он бледен, но что меня особенно удивило, лицо его было чистым, словно он недавно умылся.
Стоило мне остановиться, как тут же рядом оказалось ещё трое или четверо прохожих. Из сочувствия они подошли или из любопытства, это уж неважно, но мы теперь были всё-таки не вдвоем с таджиком. Мы какое-то время стояли молча, в оцепенении, что ли, и тут одна пожилая женщина спросила: «Скорую-то вызвали?»
Я опомнился. Действительно: стоим, сочувствуем, ничего не делаем. «Я только что подошёл, а он уже тут был», – я показал на таджика. Тот сразу испуганно съёжился, замотал головой, хотя и так было ясно, что он-то уж точно никого не вызывал. «Бесполезно, – сказал какой-то мужчина лет пятидесяти. – К бомжу не поедут». «Что значит не поедут? – я вдруг рассердился и полез в карман за телефоном. – Человек же, не собака… Да и не обязан я говорить им, что он бомж». «Вот это разумно», – согласился он.
Я быстро дозвонился до скорой, начал объяснять, что случилось, где мы, и просил поторопиться. Человек, лежавший перед нами, всё так же молчал. Дыхание его стало реже, мы это заметили, но он по-прежнему был в сознании. Он пристально вглядывался в каждого из нас, и взгляд его был на удивление спокоен и серьезен. Он смотрел на нас так, потому что мы были для него самыми важными людьми в жизни. Мы были последними, кого он видит здесь, а он явно понимал, что с ним происходит, и терпеливо ждал.
Я стал искать по карманам что-нибудь от сердца. Вытащил нитроглицерин, поднес его к губам лежащего: «Возьмите под язык, легче станет». Он попытался пошевелиться, приоткрыл рот, и я вдруг понял, что ему не таблетка нужна, а он пытается сказать мне что-то. Я встал на колени и наклонился к нему совсем близко, стараясь не обращать внимания на запах грязного тела, что шёл от него. «Что? Что вы хотите сказать?» – спросил я, а сам напряжённо вглядывался ему в лицо, чтобы разобрать каждое слово.
«Сыну… Сыну скажи», – вдруг вполне внятно произнес он. «Что сказать? У тебя сын есть?» – я тоже перешел на ты. – «Где он? Как найти?» Он сморщился. То ли эта была судорога, то ли он расстроился, что я его не понимаю. Он собрался с силами и снова повторил: «Сыну скажи… Обязательно»… «Да что?» – меня вдруг затрясло так, что я на крик перешёл. «Скажи, что люблю…»
Мы все вздрогнули…Грязный, умирающий на улице бомж не просил о помощи, не посылал этому чужому миру проклятия. Последнее, о чём хотел он сказать, была всё-таки любовь.
Я увидел, что он теряет сознание. Глаза