Осталось еще три.
Я старательно расслабил лицо и попытался придать ему спокойное выражение, хотя внутри у меня все бурлило. Краешком глаза я заметил за занавеской загорелые ноги Анны. Ее ногти, покрытые красным лаком. Я с трудом сдержал улыбку, и тут вспышка полыхнула снова.
Я помню тот день фрагментами. Как мы лежали на траве в мемориальном саду, шли к ее машине, были на почте, потом переместились ко мне, где улеглись в постель и стали рассматривать брошюры и обсуждать, куда именно поедем. Эти воспоминания живут у меня в голове, будто смонтированное кино. Немного неправдоподобное, слегка клишированное, состоящее лишь из самых удачных кадров. Может, я не слишком точно запомнил слова, прозвучавшие в тот день, но чувства, которые они во мне пробудили, прочно запали в память – а ведь что, по сути, остается у нас от других, если не чувства, которые мы рядом с ними испытывали? Они словно точка в конце предложения. Мутное зеркало, сквозь которое мы силимся разглядеть себя.
Два удачных снимка я прикрепил к документам, третий, не соответствовавший требованиям, Анна отрезала и спрятала в сумочку. А я оставил себе последний. На нем виден профиль Анны – она тянется ко мне из-за шторки и льнет языком к мочке моего уха. Рот мой смеется – от изумления, от шока, от ужаса. Глаза крепко зажмурены, а кожа такая красная, будто вся кровь пробилась на поверхность, будто я не могу поверить в происходящее, будто я счастлив.
Конец девяностых
Когда в жизни ребенка случается травматичное событие, его воспоминания делятся на два лагеря: «до» и «после». Если детство – это пирог, то травма – нож, разрезающий его насквозь. Это написание слова и вычеркивание его. Маленький мозг не в силах постичь всей гнусности случившегося. И только метафоры все проясняют.
Во всяком случае, так было со мной.
После случившегося одна девчонка в начальной школе прислала мне любовную записку. Ее звали Тэмми, и она носила в ушах сережки-звездочки, которые приходилось заклеивать перед каждым уроком физкультуры. Свое послание она написала на розовой бумаге, которая пахла клубникой, а букву «й» украсила сверху цветочком. «Тэмми любит Ника. А Ник любит Тэмми? Не разбивай мне сердце!» А снизу она нарисовала сердечко с трещиной посередине – как иллюстрацию того, что будет, если его разбить.
Записку мне передала на школьной площадке Джоанн Батлер – и тут же ушла к Тэмми и другим девчонкам. Под их пристальным взглядом я медленно развернул записку, прочел ее и, помнится, добравшись до треснувшего сердечка, уставился на него и смотрел на несколько мгновений дольше, чем полагалось бы. Отчего-то меня зацепила эта маленькая прореха в форме молнии, рассекшая целое на две половинки. По прошествии минуты или около того я поднял взгляд и увидел, что все девчонки смеются – все, кроме Тэмми, – и, хотя я вовсе ее не любил, я улыбнулся ей, будто это не так, а она улыбнулась в ответ, и вид у нее сделался самый что ни на есть счастливый. У меня было такое чувство, будто я сделал доброе дело. Потом прозвенел звонок, и я смял записку в крохотный комочек и бросил на землю.
Есть у меня воспоминание из обоих лагерей