под двоих.
Часто, особенно когда было тепло, их встречи начинались с прогулки. Говорили о разном, рассказывали истории из своей жизни, но каждый знал, что наступит тот самый момент. И каждый ждал, что он наступит. Нельзя сказать, что близящаяся вспышка, вспышка близости случалась всякий раз в новых обстоятельствах: надо обладать талантом сценариста и большим бюджетом для сериала, чтобы культивировать новизну. Тем не менее, акт страсти разыгрывался в разнообразных декорациях; иногда благоразумие со стоном вминалось в землю под овладевающим натиском плоти. Вероятность появления нежеланных свидетелей Риту никак не стесняла: то, что ещё не случилось – не существует; риск – абстрактное существительное.
Однажды Паша с Ритой приехали на окраину города, в парк, что от русла Кады плавно поднимается по склону: зарастающий, запущенный, с несколькими пережившими вандалов скульптурами. Ветшающий дворцовый флигель, давным-давно законсервированный до лучших времён, небольшая ниша в его ослепшем фасаде. Перед нишей плотный кустарник сирени, ещё не зацветшей, но заблаговременно развернувшей полог из свежих светло-зелёных листьев. Меж стеной флигеля и переплетением кустарника – краткий промежуток, минута, когда они уже преодолели минимализм всех необходимых приготовлений и, казалось бы, уже ничто, никакой из мыслимых природных катаклизмов не способен остановить наслаждение. Минута, когда лишь полное обесточивание мозговых механизмов, требуемых для осуществления сравнений, гарантирует иллюзию абсолютной уникальности этой минуты.
И в это время… Нет, ничего особого, если не считать, что по зарастающей дорожке, где местами проглядывали островки красной кирпичной крошки, проходили две сестры. С расстояния в полтора десятка метров одной из них на вид казалось лет восемнадцать, а другой – лет десять. Старшая, Горгона Демиопа – жертва и палач, петля и табуретка. (Родители записали её Георгиной; Горгоной её нарекли в школе.) Имя младшей неизвестно. Также, не разглядеть, кем она станет.
– Ой, наверно там белочки, – рванулась к близкому кусту сирени младшая.
Её предположение вполне понятно; парк и белки – сожители по цивилизации.
С длинным замахом Горгона приложилась оплеухой. И со злостью, нанизанной кольцами на переходящий в ненависть, шипящий визг, как на шампур, проорала: «Заткнись, дура, не твоё дело!». (Громкий шипящий крик, прижигающий слёзы – как не окаменеть?)
Совсем рядом, близко – человеческая трагедия, куда более непригодная быть публичным достоянием, чем обнажённость человеческих тел вне преуменьшенных в камне пропорций парковых скульптур, что так влекли к себе озабоченных бездельем вандалов. Злоключение Павла металось, свершалось в замкнутом объёме тотального бессилия, пожравшего гнев: он не смог представить, как выйдет, накидывая одежду, застёгиваясь на ходу, и что сделает в защиту маленькой любительницы белочек… Подходящие декорации пошлой связи всего сущего. Между облезлым