на слишком высоких волнах.
***
И снова, гонимое всеми ветрами, но раздувающее чужие паруса, время устремилось вперед по неровностям существования.
Снова детский плач будоражил ночную тишину, снова всё повторяло круг, пройденный уже не единожды, каждый раз – по —разному.
Энни оживилась с появлением младенца. Оживилась, и, кажется, даже обрела подобие спокойствия, гармонии, чего так не хватало её разорённой муками душе. Как в своё время Калеб для Эммы стал обоими родителями, так и Энн для маленького сынишки могла назваться и матерью, и отцом.
Тот человек, что привёл малыша в жизнь, но не способствовал рождению, исчез навсегда, но не оставил по себе сожаления. Он дал ей всё, чего она хотела, о чём помышляла втайне, хоть знала, что он покинул её, едва наградил, не способный ни на что большее. В чём – то мужчина, полный страстной принадлежности к полу, приверженности к нему, он оказался плохим спутником, предателем и не тянул на помощника, утешал только в часы досуга.
Но она и его научилась благодарить…
***
Единственными людьми, кому не досталось ни благодарности, ни толики внимания были Эмма и её отец. Выполнивший свою функцию, обещавший помощь и сдержавший обещание, Калеб, держа в сердце дочь, остался верен себе и своему убеждению – Энн виновна в том, что вновь кто – то один стал важен, затмил для женщины того, кто не менее значим, Эмму.
В его душе поднималась, уже известная, обида за дочь. С годами она становилась только милее, прелестнее и лучше. Это не был взгляд восторженного отца, это было мнение тех, кто сталкивался с девочкой в общении.
Трёхлетняя малышка без умолку щебетала, видно, наслаждаясь способностью издавать понятные звуки, смеялась безудержно над шуточками отца, танцевала, если он пускался в пляс, хлопала в ладоши, когда папа устраивал кукольный театр, клевала носом, но до последнего не засыпала, когда он читал сказки на ночь, отвечала на его любовь словами взаимности:
– Я тебя люблю, папочка!
И закрывала глазки, когда он накрывал её одеялом и целовал в лобик, прощаясь с нею до утра.
***
Калебу казалось всё плохое позади, страх его не оправдался, ибо Эм никогда не чувствовала собственной обособленности от женщины, которая всю ласку свою дарила крикливому комочку, сходства с которым Эмма не улавливала.
Девочка всегда видела их вдвоём, мать и её сына, и женщина ворковала над малышом, качала его на руках, что – то шептала прямо в пелёнки. А однажды…
Сквозь приоткрытую дверь материнской спальни Эмма услышала, как поёт её мать. Она не знала этого слова, и никому не могла его адресовать, но она знала песенку. Её любимая колыбельная, и папа тоже её любил. Девчушка никогда не заходила в эту комнату, её не ждали здесь, она была не нужна, но, показалось девочке, сейчас никто не будет против неё. И протиснулась внутрь…
Шла на мелодичный голос женщины, уже не помня, что именно она была с нею строга,