плечи, и впрямь похожий на одушевленного спутника, защитника, коих с нею давно было совсем немного, был только платок.
– Что ты молчишь, когда я спрашиваю тебя? Где твой отец? – девочка вызывала в Энн такой гнев, он был непобедим, охватывал её всю, и она с наслаждением тонула в нём.
Эм, как обомлевший под гипнотическим взглядом ядовитой змеи мышонок, молчала, но потом вздрогнула, и пролепетала:
– В кухне… принесёт мне попить!
Её робость и тихий голос выводили из себя, как и молчание. Энн подалась вперёд, лицо её приблизилось к личику дочери, женщина сказала со странной гордостью в голосе:
– Окрутила его, да? А он подчиняется! – последнее она произнесла даже с радостью. Но потом…
– Только ведь этого мало тебе, да? Он меня возненавидел, когда ты родилась! А до тебя он был мне послушен!
Эмма совсем не понимала о чём с нею говорит эта странная женщина, что вызывала в ней всё больше тревоги. Девочка снова принялась рисовать, но Энн отняла у малышки карандаш, смахнула со стола все рисунки, не знающая, как ещё привлечь внимание дочери, которая явно успешно отгородилась от непонятных слов.
У Энн получилось. Испугавшаяся девочка замерла, как будто ожидая нового удара, шмыгнула носом, готовая заплакать. Но мать девочки совсем не волновал страх ребёнка, отразившийся в знакомых глазах, которые, без сомнения, были её единственным подарком за всю жизнь, но сейчас Энн ненавидела и их, и себя, и этого ребёнка, за то, что они не могли принадлежать другому малышу. И она сказала, громко и чётко, ведомая этой мыслью, не удосужившись её обдумать:
– А ты знаешь, кто я? Ты же знаешь, отец ведь говорил тебе?
Она не заметила, как голос её обратился в крик, подкрепляемый подступающим к горлу бешенством, ей отчего- то именно сейчас, сию минуту, хотелось обнажить перед девчонкой всю силу безоговорочной своей власти над нею, той, кто с первых минут не был принят и признан. Прикрываясь узами родства, она полагала, что имеет право на многое в отношении ребёнка, но никогда не горела желанием даже про себя, не вслух, назвать её по имени.
– Я твоя мать! – разъяснила она. – Мать…
Вдруг задохнувшаяся на этом слове, почти выплюнувшая его, она неожиданно рассмеялась громко и беспричинно, пугающе и некрасиво, а потом сквозь приступ безудержного хохота, продолжила говорить, наконец, обретя такую возможность:
– Я тебя так ненавижу, – очередной спазм ненадолго заглушил её, она почувствовала жжение слёз – слёз обиды, жалости к самой себе, непоправимой тяжести сказанного – всхлипнула, прижав ладонь ко рту, словно из недр груди рвалось нечто, что нужно было удержать. Кажется, глаза Энн повлажнели.
Эмма подалась назад, но не отвела расширившихся в ужасе глаз от исказившегося лица матери. Девочка была так напугана, что и неожиданное открытие, и новое слово не возымели на неё никакого эффекта. Она лишь сжалась, впервые отважившись позвать:
– Папочка!
Эм чудилось,