он задумался, вспомнив о собственной матери, почти увидев её лицо перед глазами. – Мама – это человек, благодаря которому ты у меня есть…
– Ей не нравится, что я у тебя есть!
– Да, – задумчиво подтвердил Калеб, – но… зато мне нравится, что у меня есть ты…
Он улыбнулся дочери, и, улучив момент, принялся целовать её щёчки.
– Папа… – заливисто смеялась она, шутливо уклоняясь.
Он посерьезнел, и она вместе с ним.
– Посмотри на меня, Эм! – попросил он.
Она взглянула на него внимательно, глазами Энн, так не похожими на её глаза, особенными и уникальными. Он всегда тонул в их карих глубинах, где не было темноты, вопреки всему, а сиял, неугасающий, яркий свет.
– Я очень люблю тебя, Эм! – он взял дочь за руки. – Я люблю тебя больше, чем всех других! Знай это! И никогда не забывай…
– И я тебя люблю! – она прислонилась плотнее к нему. – И ты никогда не забывай, даже если у тебя будет ещё девочка…
– Нет, милая, ты моя единственная…
– Это хорошо! – ответила Эм, ёрзая, чтобы удобнее усесться на коленях только своего папы.
***
Боясь нанести Эмме ещё больший урон, он не сказал ни одного плохого, но правдивого слова о Энн, матери своей дочери. Наступит время, и, наверное, дочь сама поймёт, и оценит ту женщину, что привела её в мир, но отторгла от Бога, бросила на тёмной дороге и забыла о ней. Наверное, тогда эта темнота перед нею рассеется, и светочем добродетели окажется то, чего он не сказал, потому, что мнение Эммы определит она сама.
Но он не забыл своей угрозы, и, едва сон сморил девочку, довольно поздно, отправился в спальню жены, зная, что собирается сказать, и как назвать бывшую любимую. Если она имела право наказать, ударив ребёнка, он имел право наказать её за эту ужасную тысячную ошибку.
Он ворвался к ней, и её оцепенение было ему безразлично. Её сын спал в колыбели, но и это не тревожило душу – он никогда не клялся признать его своим и объявить об этом миру. Размашистым шагом он прошёл внутрь, поднял Энн на ноги намеренно грубо, взял за руку – вернее, сжал её запястье, как надевают наручники, и поволок прочь из спальни, бросив глухо:
– Пошли!
Она не поспевала за ним, как ни старалась, и тут поняла, что никогда за всю их совместную жизнь, в счастье и неразделённом горе, в близости и разлуке, не видела его таким – страшным, решительным, непредсказуемым…
– Я боюсь тебя… – прошептала она.
– Плевать!
Он вёл её вниз, в гостиную, желая напомнить о том, что случилось днём. Он до боли сдавил её руку, и не было шанса вырвать её, убежать к себе. Наверное, он прошёл точку кипения? А что теперь?
В гостиной он швырнул её на диван, дожидаясь пока она сядет, ровно, осанисто – сама независимость. Но он знал, в ней ещё сильнее бушевал смерч страха. Она не знала человека, с которым осталась наедине.
Он навис над нею, зло наслаждаясь её страхом, её неуверенностью. Он дал себе право смотреть