посуды, что находилась под рукой – от котелков – и до цибарок. Место у пароходных труб сразу назвали кондитерской. Заранее замешанными и наспех приготовленными лепешками плотно облепляли пароходные сигнальные трубы и, тщательно оберегая каждую лепешку от чужих посягательств, дожидались гудков. Морякам кричали с «кондитерской»:
– Эй, там, на мостике! Дай свисток, да так, чтоб в родной станице услыхали!
Высушенные сначала паром, а затем на воздухе лепешки казаки называли «чухпышками». Серые от пароходной пыли «чухпышки» пропекались только сверху, оставаясь внутри безнадежно сырыми, и от этого, те кто их ел, маялись и корчились от нутряной боли животами.
Но как только караван судов входил в полосу тумана, пароход начинал отчаянно сигналить, и дела в кондитерской шли на поправку.
Полковник Шевырев со своей тринадцатилетней дочерью Варей первую ночь пути провел на палубе. Варечка спала на кипах стриженной овечьей шерсти, за которыми Шевыреву и его спутникам было поручено присматривать. Александр Николаевич укрыл дочь своей шинелью. Варя во сне все время вытягивала ноги, и сновавшие по проходу пассажиры натыкались на них и постоянно будили девочку.
Шевырев за всю ночь ни разу не сомкнул глаз. Утром он выпил полстакана воды, а остальное – отдал дочери и мгновенно заснул. Водяные валы раскачивали судно, и во сне полковнику почудилось, что он в своем родном хуторе с названием, созвучным его фамилии, и едет на возу с сеном. Воз то опустится в степную балочку, то взметнется на бугор. Когда Александр проснулся, то еще почти в полном забытьи спросил:
– Куда ж так гнать, сено растрясете!
– Папочка, какое сено?
– Да мне, доченька, приснилось, что я в нашем хуторе и на возу с сеном. Понимаешь, с нашим, пахучим степным сеном с улешей по над Каменкой и еду, и еду по буграм. А тут, вон, видишь какое сено и какие бугры.
Качка усиливалась. Многих стало мутить. До сделанных наспех из деревянных плах обтянутых брезентом временных нужников, часто не добирались. И это добавляло страданий остальным. Шевырев сказал дочери:
– С палубы на ночь надо уходить. Здесь уже никак не возможно… И холодно и сыро. Брызги, и не только с моря, вон уже куда летят, – и он показал в сторону временных нужников.
Ночью шторм усилился. Волна была такая, что, казалось, могла перехлестнуть через весь корабль и смыть всех находившихся на палубе. Кочегары выбились из сил, и к топкам по очереди стали спускаться казаки:
– Так моряками станем, с конями простились, за лопаты взялись.
– Ничего братцы, для себя стараемся. Механик что сказал? Не дай Боже, машина остановится и под волну развернет, и тогда все… Хана нам с таким перегрузом!
За полсуток «Екатеринодар» почти не продвинулся вперед. По курсу движения и сзади опадали водяные горы. Выбиравшиеся из трюмов казаки, увидев их, неистово крестились и старались быстрее вернуться к себе в трюм. Всё же нескольких казаков, самых нетерпеливых, не дождавшихся очереди во временные нужники, смыло