это же страшный грех! Это же убийство! Понимаю, тебе плохо от моих слов, но будет ещё хуже, если я тебе их не скажу, будет хуже тебе, а потом и мне, когда в тебе проснётся совесть, а она непременно проснётся. Поверь, дорогая Леночка, – это страшно, потому что от неё нельзя убежать. Даже в мире ином она станет жестоко обличать тебя перед Богом, которого ты упрямо отвергаешь! Прости, что вновь поднимаю эту тему, но искренне за тебя переживаю, дорогая моя подружка, так как люблю тебя больше, чем себя, – чуть ли не сквозь слёзы закончила свою последнюю спасительную речь Таня.
Лена молчала, молчала упрямо. Не оттого, что слова подруги заставили её усомниться в верности принятого решения, и не оттого, что они задели её за живое, хотя отчасти это так и было, но потому что она слышала в них неподдельное чувство любви, а что Таня искренне любила её – это она знала точно, и поэтому она молчала и плакала тихо, без рыданий. Слёзы катились по её щекам и неслышно капали на стол и в кружку с уже остывшим чаем. Танины слова пробуждали в ней ту самую совесть, о которой Таня только что говорила. И вновь чувство теплоты подкралось к сердцу и тихо укололо его; опять вспомнилась «настоящая мама» из маршрутки, та самая беременная девушка, лет двадцати семи, которой уступил место рядом сидящий мужчина… Лена прервала разговор, нажав на кнопку телефона.
– Господи! Что же это? – вновь вырвалось у неё из груди. Как тень, она прошла в свою комнату и заснула до самого утра.
– Глава 4 –
Всё следующее утро прошло в томительном ожидании: чего только Лена не делала, чем только не занимала себя. Звонила Таня, но она упрямо не поднимала трубку, хотя это было и нелегко, особенно после восьмого вызова за неполных два часа. Мысли путались, чувство тревоги то накатывало, то отпускало; иногда всё её тело вдруг пробивала необъяснимая дрожь, как во время лихорадки. Она явственно ощущала эту лихорадку, даже мерила температуру: тридцать шесть и шесть – странно!? В конце концов, не выдержав напряжения, Лена наскоро собралась и пошла пешком до поликлиники; по её расчетам это должно было занять где-то порядка полутора часов, а вышла она в начале двенадцатого.
На улице моросил небольшой дождь и было по-осеннему прохладно, её начало знобить ещё сильней, то ли от того, что приближался час решительного действия, то ли от этой сырости на улице, к тому же оделась она явно не по погоде: лёгкая сиреневая ветровка поверх тонкой кофточки, тонкие джинсы и демисезонные туфли на низком каблуке.
«Совесть. Может быть это, действительно, совесть просыпается, и меня потому в жар бросает?» – думала на ходу Лена. «Танька – Танька! Что же я такое творю!? А может быть одуматься, да и будь что будет!?»
Погрузившись в эти мысли, она шла привычной дорогой мимо детского садика, в который ходила когда-то очень давно, будучи совсем маленькой девочкой, где и познакомилась с Таней. Она сотни раз проходила мимо этого здания, не замечая ни его, ни играющих во дворе детей. Но в этот раз детский крик странно резанул слух, мгновенно оборвав её внутренний диалог с самой собой, Лена даже вздрогнула, испугавшись, ей вдруг