хочу сказать, что искусство ценнее, чем жизнь, – ответил Цеста.
– Мы уже видывали военных гениев, которые чужие жизни ни во что не ставили! – напомнил Штольц со злостью.
– Мы видели и то, как люди отдавали жизни, чтобы защитить от бомбежек и мародеров коллекции Национального музея! – парировал Цеста.
– А потомки каждого из них могли бы создать в десять раз больше!
– Ну, парни, вы сейчас договоритесь… – проворчал один из музыкантов.
– Если бы мне довелось решать, стоит ли пустить в расход сотню человек ради одного произведения искусства… – прошипел Цеста.
– Вы действительно так считаете? – встрял Тунь, заботливо разглаживая еще чистую страничку в блокноте, но смешался, едва Цеста обратил к нему взгляд своих стальных глаз, и пробормотал: – Хотя, конечно, если картины старых мастеров или какая-нибудь там Венера…
– Или какой-нибудь там Пикассо, – добавил Павел.
– Любое произведение искусства, – отчеканил Цеста. – Пусть даже еще никто не доказал, что это – шедевр.
– Теоретизировать легко, – фыркнул Штольц.
– Олдо, успокойся и выпей, – посоветовал Павел, беря у официанта новую бутылку.
– Ты всегда его защищаешь! – огрызнулся Штольц.
Павел только пожал плечами, оделяя щедрыми порциями сидящих по бокам, в том числе увлеченного перепалкой Туня.
– Разговор шел, между прочим, о моей песне.
– А на практике ты бы свою жизнь ради бесталанного творения положил? – спросил Штольц Цесту.
Певец молчал, его улыбка казалась застывшей, словно приклеенная к лицу.
– Или жизнь близких! – включился в разговор Хрдличка, поднимая бокал с красным вином затянутой в перчатку рукой и любуясь цветом напитка на свет.
– Несомненно, – ответил Цеста.
– Прости, но так говорить может только очень молодой человек, – покачал головой Штольц.
– После сорок пятого года в нашей стране молодых людей не осталось, – медленно ответил Цеста. – А те, кто родились позже, еще не выросли.
– О! Это я зап-пишу, – не совсем четко объявил Тунь и, нацарапав пару слов, поднял глаза на Цесту. – А вы воевали?
Цеста опять промолчал, храня все ту же неопределнную улыбку, а Ягла вдруг издал странный глухой звук, всхлип, уходящий куда-то вовнутрь, словно в большую бочку:
– Весь мой взвод в один день на куски разметало! Я один остался. И сказал себе, что, когда все это кончится, больше в жизни не возьму в руки оружие. И тут…
– Хонзо[7], только не надо нам этих слюней. Выпей лучше еще, – сидевший рядом Хрдличка приобнял его за плечи.
– В Бога ты не веруешь, Иерониме, – горько заключил Ягла.
– Ты это уже говорил, – Хрдличка отпустил его. – Да, не верю. Потому что такое видел, что теперь ни во что верить не приходится. Ни в Бога, ни в дьявола. Ни во всякую чертовщину-мистику. И прекратите вы все этого мальчишку слушать! – Он обвел присутствующих спокойным