в кресле, в сумерках комнаты, был разбужен гуденьем гонга. Радуясь внезапной бодрости, он зажег свет, вставил запонки в манжеты свежей крахмальной рубашки, вытянул плоские черные штаны из‐под скрипнувшего пресса. Через пять минут, чувствуя прохладную легкость, плотность волос на темени, каждую линию своих отчетливых одежд, он спустился в столовую.
Изабель не было. Подали суп, рыбу – она не являлась.
Керн с отвращением глядел на матовых юношей, кирпичное лицо старухи с мушкой, скрывавшей прыщ, человечка с козьими глазками – и хмуро уставился на кудрявую пирамидку гиацинтов в зеленом горшке.
Она явилась только тогда, когда в зале, где висел Вильгельм Телль, застучали и заныли негритянские инструменты.
От нее пахнуло морозом и духами. Волосы казались влажными. Что‐то в ее лице поразило Керна.
Она ярко улыбнулась, поправляя на прозрачном плече черную ленточку.
– Я, знаете, только что пришла домой. Едва успела переодеться и проглотить сандвич.
Керн спросил:
– Неужели вы до сих пор на лыжах бегали? Ведь совершенно темно.
Она посмотрела на него в упор, и Керн понял, что поразило его: глаза; они сияли, словно опушенные инеем.
Изабель тихо заскользила по голубиным гласным английской речи:
– Конечно. Было удивительно. Я в темноте носилась по скатам, взлетала с выступов. Прямо в звезды.
– Вы могли убиться, – сказал Керн.
Она повторила, пушисто щурясь:
– Прямо в звезды. – И добавила, сверкнув голой ключицей: – А теперь я хочу танцевать…
В зале трещал и подпевал негритянский оркестр. Цветисто плыли японские фонари. На носках, то быстрыми, то замирающими шагами, прижав ладонь к ее ладони, Керн тесно наступал на Изабель. Шаг – и упиралась в него ее стройная нога, шаг – и она упруго ему уступала. Душистый холод ее волос щекотал ему висок, под ребром правой руки он ощущал гибкие переливы ее оголенной спины. Не дыша, входил он в звуковые провалы, снова скользил с такта на такт… Кругом проплывали напряженные лица угловатых пар, развратно-рассеянные глаза. И тусклое пение струн перебивалось постукиванием варварских молоточков.
Музыка ускорилась, вздулась, затрещала и смолкла. Все остановились, затем захлопали в ладоши, требуя продолжения того же танца. Но музыканты решили передохнуть.
Керн, вынув из‐за манжеты платок и вытирая лоб, последовал за Изабель, которая, раскачивая черный веер, пошла к дверям. Они рядом сели на ступеньке широкой лестницы.
Изабель, не глядя на него, сказала:
– Простите… Мне казалось, что я все еще в снегах, в звездах. Я даже не заметила, кто вы и хорошо ли танцуете.
Керн глухо взглянул на нее – и точно: она была погружена в свои сияющие думы, в думы, неведомые ему.
На ступеньке пониже сидел юноша в очень узком жакете и костлявая барышня с родинкой на лопатке. Когда снова запела музыка, юноша пригласил Изабель на бостон. Керну пришлось танцевать