мне, пожалуйста, зачем были посланы эти перья.
Она спокойно стояла перед ним, бледная в лице, и в его выражении Фивершэм не смог разглядеть какого-либо другого чувства, кроме решительного желания добраться до истины; и столь же спокойно произнесла это. Он ответил, как отвечал до этого, прямо и по существу, без всякой попытки смягчить ситуацию:
– Пришла телеграмма, её послал Каслтон. Её принесли, когда Тренч и Виллоуби ужинали у меня. В ней говорилось, что мой полк будет переведён на действительную службу в Египет. Каслтон в тот день обедал с человеком, познакомиться с которым было нужно, и я не усомнился в точности его донесения. Он просил меня сообщить Тренчу. Я этого не сделал, а сидел с телеграммой перед собой, обдумывая её содержание. Каслтон в ту ночь уезжал в Шотландию, с тем чтобы из Шотландии вернуться прямо в полк. Он, следовательно, увидел бы Тренча самое раннее через несколько недель, и к тому времени о телеграмме, скорее всего, позабыли бы, или перепутали бы дату. Я не сказал Тренчу и бросил телеграмму в огонь, и в тот же вечер подал документы. Но Тренч каким-то образом выведал. Дарренс тоже присутствовал – боже мой, Дарренс! – спохватился он вдруг, – значит, и он знает, как и все!
Его вдруг поразила мысль о том, что друг Дарренс, который, как ему было хорошо известно, имел обыкновение относиться к нему с почтением, по всей вероятности, посчитает его объектом презрения. Тут заговорила Этни. В конце концов, какое теперь имеет значение, знает ли Дарренс, если уж сама Этни знает. Пусть хоть весь белый свет узнает, от Южного полюса до Северного.
– И это всё? – спросила она.
– Этого достаточно.
– Думаю, нет, – продолжала она, чуть понизив голос, – мы ведь договорились, не так ли, что между нами никогда не будет никаких дурацких недомолвок. Каждый из нас должен сам быть откровенным и взамен получать откровенность – без всяких обид. Так откройся же мне, прошу тебя! – умоляла она, – я, думаю, вправе требовать от тебя этого. Во всяком случае, я прошу сейчас так, как никогда ни о чём в своей жизни не просила.
Гарри вспомнил о причине, которой смог бы объяснить свой поступок, столь мелкой по сравнению со столь глубокими последствиями. Этни разжала пальцы, и три пёрышка легли перед ней на стол. Оправдать их было невозможно; клеймо труса висело на нём биркой слепца; кроме того, заставить её понять он никогда не смог бы. Однако она ждала объяснений, и имела на это право. Она была великодушна в своей просьбе, а такое благородство не так часто встречается среди женщин. Поэтому Фивершэм, собравшись с мыслями, начал:
– Всю жизнь я боялся, что однажды струшу, и с самого начала знал, что предопределён судьбой для армейской службы. Свой страх я держал в себе. Не существовало никого, кому я мог бы рассказать о нём. Мама умерла, а отец… – он на мгновение остановился, чтобы сделать глубокий вдох. Он увидел отца, этого железного нелюдима, сидящего в этот самый момент на мамином любимом стуле, на террасе, устремившего взгляд, поверх освещённых луной полей, в сторону Сассексской меловой гряды, и представил себе,