деревья выглядели чёрными; извилистые дорожки – необычайно, безжизненно белыми; даже лужайки казались понурыми и серыми, хотя на них и легла морозной паутиной роса. Этот мир, однако, был полон шума, несмотря на внешне спокойный вид, потому что из ветвей, из травы доносилось пение дроздов, и в своих берегах, укрытый нависшими над ним ветвями, звенел музыкой потоков Леннон. Этни отступила от окна. Ей предстояло ещё много чего переделать в то утро, прежде чем лечь спать. Она, с её природной основательностью, наметила разом покончить со всем, что связывало её с Гарри Фивершэмом. Начиная с того момента, когда проснётся, она не хотела больше видеть ни единого предмета, способного напомнить ей о нём, и, настойчиво и упрямо, приступила к работе.
Однако вскоре передумала. Собрав в кучу подарки, которые он когда-то преподнёс ей, она передумала. Потому что каждый сувенир, на какой бы она ни посмотрела, имел свою историю, и события дней, происшедших до того, как эта проклятая ночь омрачила её счастье, медленно, одно за другим, возвращались к ней по мере того, как она рассматривала подарки. Она решила сохранить что-нибудь, что когда-то принадлежало Гарри Фивершэму, какую-нибудь мелкую безделушку. Сначала она выбрала перочинный нож, который он когда-то одолжил ей, а она забыла отдать, но в следующее же мгновение, словно опомнившись, бросила его. Она ведь была, в конце концов, ирландская девушка, и когда дело касалось предрассудков, она, хотя в них и не верила, предпочитала на всякий случай с ними не связываться. В конце концов, отыскав его фотографию, она положила её в выдвижной ящик и закрыла его на замок.
Остальное подаренное им она аккуратно сложила в коробку, перевязала её, подписала и отнесла вниз, в вестибюль, чтобы слуги утром отправили. Затем, вернувшись в свою комнату, она взяла его письма, сложила их стопкой в камине и подожгла. Прошло некоторое время, прежде чем они разгорелись, а она ждала, сидя в кресле и выпрямившись, пока пламя переползало с одного листка на другой, обесцвечивая бумагу, зачерняя буквы, словно проливая на них чернила, и оставляя лишь пепельные хлопья, похожие на перья; белые хлопья – как белые перья. Едва погасли последние искорки, как она услыхала, как кто-то, осторожно ступая, заскрипел гравием под её окном.
Уже совсем рассвело, но её свеча по-прежнему горела на столе сбоку, и она быстрым, бессознательным движением, дотянувшись, погасила её, а затем прислушалась, сидя очень тихо и неподвижно. Некоторое время было слышно лишь пение дроздов, раздававшееся из-под крон деревьев в саду, и непреходящий шум взволнованной реки. Затем она опять услыхала шаги, крадущиеся прочь; и против её воли, несмотря на формальное избавление от писем и подарков, ей неожиданно овладело непреодолимое чувство не боли или унижения, а – одиночества. Она показалась себе восседающей над развалинами опустошённого мира. Этни поспешно встала из кресла. Взгляд её упал на футляр для скрипки, и она открыла его со вздохом облегчения. Некоторое время спустя до кое-кого из гостей, оставшихся отдыхать в доме и случайно проснувшихся, донеслись негромкие,