его тем, что в них не было пренебрежения, и хотя голос дрожал, он в значительной степени дрожал от раскаяния.
– Это я виноват, – произнёс он, – мне надо было заговорить в ту ночь, в Брод Плэйс, но я сдерживал язык. Вряд ли я прощу себе это.
Осознание того, что сын Мюриэл Грэхэм таким образом навлёк на себя крах и позор, стало преобладающим в его мозгу. Он чувствовал, что не смог исполнить обязательство, хотя и навязанное самому себе, но, тем не менее, совершенно искреннее.
– Я, видишь ли, понимал, – продолжал он, мучимый угрызениями совести, – а вот, твой отец, думаю, вряд ли.
– Он никогда не поймёт, – перебил Гарри.
– Не поймёт, – согласился Сатч, – твоя мать, конечно же, если бы была жива, то чётко увидела бы это. Такое дано не каждой. Как свято чтут женщины бессмысленную храбрость! Взять, к примеру, эту девушку…
И опять Фивершэм перебил:
– Не нужно её винить. Это я обманом привлёк её к женитьбе.
Сатч убрал руку ото лба:
– А если бы ты вообще не был с ней знаком, то всё равно подал бы в отставку?
– Думаю, нет, – медленно выговорил Гарри, – хочу быть честным. Думаю, рискнул бы опозорить себя и умерших предков со стен зала, но опозорить её рискнуть не смог бы.
Тут лейтенант Сатч в отчаянии стукнул своим тяжёлым кулаком по столу:
– Если бы я заговорил тогда, в Брод Плэйс! И почему ты, Гарри, не дал мне тогда сказать? Я мог бы оградить тебя от излишних страданий в течение многих лет. Боже мой! Страшно себе представить, какое ты провёл детство, оставаясь наедине с этим страхом! При одной мысли об этом меня бросает в дрожь. Я даже вполне мог бы спасти тебя и от этого – недавнего – несчастья. Потому что я понимал. Я – понимал.
Лейтенант Сатч, заглядывая в тёмные уголки сознания Гарри Фивершэма, видел происходящее в них яснее, чем сам Гарри Фивершэм; и именно потому, что он ясно это видел, он не мог испытывать презрение. Общество непонимающего отца и ушедших в мир иной предков, неумолимо взирающих со стен, оказали своё пагубное влияние за долгие годы детства, отрочества и юности, прожитые уединённо в Брод Плэйс. Не было никого, кому мальчишка мог бы довериться, и страх трусости не переставал иссушать его душу. Он повсюду ходил со страхом и ложился с ним спать. Страх преследовал его во сне. Страх со своей вечной угрозой везде сопровождал его. Страх мешал ему откровенничать с друзьями, потому что неосторожно оброненное слово могло выдать его. И лейтенант Сатч не удивился, что всё это и привело к непоправимой ошибке. Потому что лейтенант Сатч понимал.
– Ты читал “Гамлета”? – спросил он.
– Конечно, – ответил Гарри.
– А размышлял над ним? Ведь в этом персонаже ясно виден тот же недуг. Ту же трусость он предвидел, думал над ней, представлял себе её действие и её последствия, уклонялся от неё и укорял себя за это, совсем как ты. И тем не менее, когда настал, резко и внезапно, момент действовать, потерпел ли он неудачу? Нет, он наоборот преуспел, и всё по причине этого