вырастить нас образованными и воспитанными людьми. В те годы Мама собрала большую библиотеку, в основном это были подписные издания, и я читала очень много. И Мама даже познакомилась с одной старой дамой, которая учила нас Правилам хорошего тона.
Вообще у нас в семье было тепло и уютно. Мама и Папа нас очень любили, каждое лето мы выезжали на дачу (и даже пианино возили туда), было то, что называется «счастливое детство». Это, оказывается, так важно! Как бы мне потом ни приходилось в жизни, что бы ни случалось, я всегда носила в себе это счастливое детство, я была родом из счастливого детства. Потом я встретила такое у Набокова.
А в музучилище у меня была учительница Маргарита Николаевна Алиева. Она закончила аспирантуру в Ленинградской консерватории и тоже по распределению приехала в Якутск вместе со своим мужем – дирижёром.
Это был чудесный год! Я занималась по восемь часов. Я была влюблена в свою учительницу, это была блондинка с карими глазами – талантливая, умная, обаятельная. Она с удовольствием учила нас – совсем бездарных провинциальных учениц. Я тогда за этот один год сделала всё, что я вообще сделала в музыке.
Я выучила первый концерт Бетховена и даже сыграла его с маленьким оркестриком, который собрал муж Маргариты Николаевны на Якутском радио. Я выучила Прелюдию и фугу Баха номер 6, сонату Хачатуряна, какие-то пьесы Кабалевского. И я выучила «Фантазию-экспромт» Шопена! Я не смогу описать процесс работы – а это была работа! Может быть, единственный раз в жизни я работала. Те, кто слушал «Фантазию-экспромт» Шопена, понимают, что это фигура высшего пилотажа. Это Фаберже в фортепианном варианте. Ведь автор был великий пианист!
Рассыпавшиеся бусы, струи фонтана, порывы ветра в листве и травах – в общем, турбулентное неописуемое движение. Техническая трудность в том, что в левой руке нужно было сыграть двенадцать шестнадцатых, а в правой в это время – шестнадцать шестнадцатых, и распределить их так, чтобы они попадали в какие-то неуловимые промежутки между звуками, то есть чтобы все шестнадцатые при всём несовпадении звучали ровно, как бы и не зная друг о друге. И вот эта несовпадаемость провоцирует неровное сердцебиение и романтическую потерю разума. А ещё этот Шопеновский темп «рубато», когда противопоказана вообще классическая ровность, а музыка изливается, как она сама хочет. И всё это в самом быстром, задыхающемся темпе, будто догоняешь поезд с уезжающей любовью. А средняя часть – адажио, и столько в нём неги, нежности, чувственности!
Да что словами описывать музыку! До сих пор каждая нота звучит во мне, каждый палец помнит свою клавишу, казалось бы, садись и играй. Сажусь и играю, но – «сумбур вместо музыки», грязь, мазня. О, горе моё! Вот он – инструмент, вот ноты, вот руки, но искусства нет. Но было, было! Правда – было!
Сейчас я подумала, что, может быть, я с такой горечью и вспоминаю это время, что ничего похожего у меня больше не было никогда. Ни в чём. Я с блеском сыграла Шопена на экзамене и концерте.