теплотой, которая почти сразу обволокла изнутри тело. Во рту жгло. Рука, занесённая над столом, продолжала держать стакан; со стороны Стас напоминал фотоснимок – замерший, выпавший из времени, пока в черепной коробке разлеталась фейерверком сумятица из многочисленных цветов и оттенков, а во тьме зажмуренных глаз вскакивали и сыпались искры. Потом рука опустилась, стакан громко звякнул, ударившись о столешницу. Звук возник и тут же, словно кем-то оборванный, растаял в пустоте.
На кухне никого не было, кроме Стаса. Он откинулся на стуле и закурил.
Со второго этажа, куда перебралась остальная тусовка, бесперебойно звучала музыка, и потолок дрожал и осыпался пылью от дружного бесшабашного топота. Стас не знал, сколько уже сидит так, наедине с собой, но это устраивало больше, чем находиться в гуще гомонящей, конвульсивной толпы. По спине прошмыгнула дрожь, тело наполнялось слабостью, к глазам подступала пелена, словно то, что зрение ещё могло выхватить с периферии, совсем лишилось смысла. Чёрная и холодная ночь склизкой плёнкой налипла на окна, окончательно прерывая любое сообщение с внешним миром, и кухня начинала напоминать сосуд с непроницаемыми стенками, герметизированную барокамеру. Илья добавил бы ещё, что это похоже на монаду. Стас огрызнулся. Илья мёртв. Точка. Стас налил ещё водки, но пить сразу не стал, – несколько минут он сидел неподвижно, сосредоточенно наблюдая за покоящейся в стакане абсолютно прозрачной жидкостью, и данная прозрачность, союз стекла и эфемерности, казалась по-настоящему совершенной. Он пьян. Не вдрызг, однако мысли успели отяжелеть и спутаться, как куски мокрой ткани, налегая друг на друга в неподъёмном сгустке; хочется плакать – или хохотать, обязательно в голос, чтобы заглушить музыку сверху и погрузить бытие в молчащую пропасть; хочется поговорить с кем-нибудь, но – Стас опять огрызнулся, – все на этой вечеринке полные идиоты, потому что никто из них не любит слушать. Был бы Илья… они сидели бы здесь, вдвоём, попивали водку, курили, беседовали бы о чём-нибудь – неважно о чём, главное, что им удалось бы отстранить себя от хаоса.
Как только выяснилось, что Ильи больше нет в живых, Стаса захватил хаос, но ударил он не снаружи, как водится, а произрос изнутри, подобно опухоли, будто хаос был зачат давно и находился до поры в спячке. Хаос был всегда; теплился внутри еле пульсирующим комком, чутким к колебаниям извне – как только частоты вошли в резонанс, комок взорвался. Ещё глоток – под кожей ворохом рассыпались маленькие иглы, которые разом и всем скопом вонзили острия в эпидермис, и вновь пробудилось чувство, дрожащее на грани наслаждения и тошноты. Закурив очередную сигарету, Стас обнаружил, что пепельница уже битком набита окурками – жёлтые и белые фильтры топорщились из неё разнобойным частоколом. Поразмыслив, Стас опрокинул пепельницу, высвободив содержимое на стол, который и без того был до неузнаваемости загажен, и сбросил в опорожнённую пепельницу короткий столбик пепла – он отделился от сигареты, как пробка, и в целости лёг на чёрное шершавое керамическое донышко. В свою очередь, куча пепла