все усиливались. Эмма больше не спускалась; я по сухому стуку ее каблучков соображал, что она расхаживает по комнате, где были расставлены манекены с ее платьями.
Меня терзала бессонница: мысли о том, что там, наверху, проводят ночи вместе садист Лерн и на все согласная Эмма, не давали мне заснуть. Ревность умеет обогащать фантазию: мне рисовались картины, невероятно мучившие меня. Сколько я ни клялся себе, что при первом удобном случае я воплощу с Эммой свои фантастические грезы в жизнь, я никак не мог отделаться от этих эротических видений, и они доводили меня до белого каления.
Как-то мне захотелось пройтись по парку прохладной ночью, чтобы успокоить взбунтовавшуюся чувственность, но входные двери внизу оказались запертыми.
Да, Лерн тщательно меня сторожил!
Тем не менее неосторожность, которую я совершил, сказав ему, что узнал о существовании Макбелла, не имела других последствий, кроме усиленной любезности с его стороны. Во время наших, более частых теперь прогулок он демонстрировал, что мое общество ему становится все приятнее, стараясь смягчить суровость моей затворнической жизни и удержать меня в Фонвале, то ли потому что он на самом деле собирался сделать меня своим компаньоном, то ли чтобы предотвратить мое бегство. Против своего желания я был занят целыми днями. Я терзался от нетерпения. И думал только о силе запретной любви и заманчивости скрытого от меня секрета, но если любовь явилась мне в образе очаровательной недоступной женщины, то тайна, привлекавшая меня не менее сильно, приняла вид старого башмака, столь же недоступного.
Вокруг этой мерзости на резинках вертелись все гипотезы, которые я строил по ночам, надеясь отвлечь свои мысли от ревности. И на самом деле, этот башмак был единственной осязаемой целью, к которой я мог направить свою любознательность. Я заметил, что избушка с садовыми инструментами находилась недалеко от лужайки, так что при случае было бы легко откопать башмак… и прочее, что там окажется. Но Лерн, надев на меня ярмо своей привязанности, держал меня вдали от башмака, как и от оранжереи, от лаборатории, от Эммы – словом, от всего.
Всеми силами своей души я призывал на помощь какой-нибудь случай, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, которое нарушило бы наш modus vivendi[12] и дало бы мне возможность обмануть бдительность моей стражи: поездку Лерна в Нантель, какое-нибудь несчастье, если без этого нельзя обойтись, да что угодно, лишь бы мне как-нибудь извлечь из этого пользу.
Этой нежданной удачей меня одарил приезд отца и сына Макбеллов.
Получив телеграмму об их скором прибытии, дядюшка сообщил мне об этом с необычайно веселым видом.
Почему он так обрадовался? Неужели и вправду я навел его на мысль об опасности задерживать у себя больного Донифана без ведома его родных? Этому я абсолютно не верил… А кроме того, смех Лерна, если он был и непритворным, все же был гаденького характера… источником его могла быть надежда сыграть какую-нибудь скверную шутку.
И все же, хоть и по совсем иным причинам, я тоже радовался не меньше профессора, и вовсе непритворно,