ведущими сквозь бездну отчаяния к новым надеждам». Раздача минералки, слегка приправленной волшебством, помогала в достижении эффекта, задуманного Осенней княгиней.
– Что толку плодить страх, подобный бесконечной липкой паутине? – вопрошала она. – Страх, что лишает сил и парализует разум? Нет уж. Мне потребен тот страх, что заставляет зверей и птиц сорваться с места при звуке выстрела и потягаться с мраком небытия. Узреть пропасть, но пройти над ней по самому краю, по мостику без перил…
Пальцы Персефоны непроизвольно сжались, вспоминая прохладную тяжесть Артемисова ружья. Туманное октябрьское утро, ожидание в засаде на опушке леса, и вот – меж тонких сосен одинокая юная лань.
– Почувствуй её, – шепчет Артемис.
Персефоне сложно не отвлекаться на силу и нежность его рук, направляющих ружьё вместе с её дрожащими руками, но усилием мысли Княгиня всё-таки переносится к лани и настраивается на её волну.
– Стреляй…
Стальная запятая спуска оказывается неожиданно податливой, отдача бьёт в плечо Персефоны. Пуля, как и было задумано, пролетает в полуметре от лани; короткий грохот выстрела множится лесным эхом, которому вторят незримые волны ланьего страха. «Бежать! Выжить! – ощущает Персефона. – Бороться! Успеть!».
Летят быстрые копыта по тонкой грани меж отчаянием и надеждой, меж смертью и жизнью, высекая искры из мира явленного и потустороннего, а более всего – из добычи и её охотника.
Дикий гон, финал которого извечно сокрыт в туманном сумраке – и есть Самайн.
***
– Недаром говорят старики: если глаза разного цвета, дурной это взгляд…
– Когда очередь Мирьям коз пасти, они потом меньше молока дают! Да и то кислое…
– Это из-за неё мой Гоги заболел!..
Мирьям столпом застыла перед селянами. Под грузом их обвинений тяжко стало даже дышать – не то, что оправдываться. Да, пастушка из неё и впрямь так себе, но внешность разве дано выбирать человеку? А непослушный племянник Гоги сам виноват, что ел немытые ягоды – наперекор её остережению…
– Агызмал!
Кто выкрикнул обвинение в оборотничестве, Мирьям не заметила: её взгляд был прикован к собственному мужу, который безмолвно мучился, не смея вознести свой одинокий голос против крика толпы, и сам терял веру в её, Мирьям, невиновность.
– Прочь иди, в горы, там тебе место!
Под ноги упал кулёк с чёрствыми лепёшками и сыром – последняя милость от тех, кто раньше не замечал или молчаливо косился издали, сплёвывая через плечо. Мирьям больно закусила губу, но не смогла сдержать горячих обидных слёз. Перед глазами затуманилось, и сквозь пелену на миг проступили лица соседей – едва узнаваемые, искажённые, звериномордые.
Мирьям схватила кулёк и побежала, не разбирая пути. Закатное солнце не спешило за край горного хребта, стремясь продлить своё свидание с восходящей луной, но несчастной изгнаннице стали безразличны