рвётся и ищет святое.
Новый век,
я творец твой и сын.
«Нежная грусть – пусть…»
Нежная грусть – пусть!
Слёзы из глаз – пусть!
Только б ушла муть,
только б была суть,
всё остальное – пусть!
«Всё дорогое, что есть у меня…»
Всё дорогое, что есть у меня, –
для тебя.
Всё то большое, что есть у меня, –
для тебя.
Немощь пустая,
слабость людская,
тихо колени склоня,
просят прощенья, моя дорогая,
робко смотря на тебя.
«Любимая! Любимая…»
Любимая! Любимая!
Что же я наделал?
Я же никогда не лгу!
Просто лето сеял,
просто пил и верил,
просто бился на весеннем льду…
«Закрыл глаза…»
Закрыл глаза,
веки легли на песок.
Усталость вползла,
лижет висок.
Всё! Спать!
Не до стихов.
Но вот – в темноте мать,
рядышком дедушка без очков.
Ждут жуть расширенные зрачки,
по стенам – тени,
тихенькие враги,
и из настенных часов
капает страх.
Тикает,
тычется
времечко
в прошлое в двух гробах,
в Сураханы, в Сураханах,
в детское темечко.
«Я приезжал раз в год…»
Я приезжал раз в год.
Редко?
Увы,
чаще не мог.
Отпуск.
Аэропорт.
Как сосредоточиться?
Воздух, мазутом подточенный,
встречает,
спотыкается,
что-то бормочет.
Обнял.
Потух окурок,
потом –
контуры,
запах,
дом.
Дедушка,
наш кипарис вырос…
Отец, бабушка и болезнь…
Как в детство залезть из взрослости?
Об ограды смертей обдираю возраст,
и голым к ней,
к памяти,
мять
сураханский воздух.
«В. Высоцкому…»
В. Высоцкому
Не говорю о мелком.
Мы мелки – в суетном, в креслах, за станками.
«В тюрьме сидел!» – болтать мы мастаки,
уткнувшись в пиво, шевеля усами.
А он? – Он принял всё,
чего другие обходили,
он пел надрывное, своё,
о чём шептались, плакали и пили.
Он был из тех, кто чувствовал свой век
не разумом, не потихоньку,
а болью – сколько может человек,
и время вымеряет – сколько!
«Вот и живём в своём мирке…»
Вот и живём в своём мирке,
укрывшись огромным миром,
плоско, как на стекле,
деревом по реке,
срублены – и поплыли.