лезет в глаза,
а ночью небо раздето
до самых звёзд,
догола.
««Квадраты» подушно…»
«Квадраты» подушно,
бетонно-душное логово.
Привыкли,
живём-жуём,
как в клетку четвероногого,
жизнь затолкали в жильё.
Зверь ходит по лесу,
чуток, упруг, как нерв.
Дерево вон полезло
по скалам в солнечный верх.
Смех,
сверг ты себя, человек,
стынешь студнем,
дрожишь,
а тронь –
и из растоптанных тапочек буден,
вонь
лезет урча,
наша,
человечья.
«Старость гулкая, горькая…»
Старость гулкая, горькая.
Кресты, буераки, кресты…
Вот и осталось только
тяжесть земли вместить.
«И орал гром…»
И орал гром,
и чёрным животом
билось небо
о дно дня четвёртого,
где уже пел Челентано.
Но вот,
домов
карусель чёртову
столкнув в ночь,
выбежал из города
ошалевший четверг.
Бабушке
Плечи хрупкие, как у ребёнка,
живи, ради бога, долго,
доверчивая, старенькая моя.
Разлука ломает грубо
твои усталые губы,
в аэропорт обуты
остатки последнего дня…
Не плачь,
я приезжать буду,
наивная, старенькая моя.
Курлы, курлы – Курлик[3]
(1986–1991)
«Они охраняли меня…»
Они охраняли меня
спокойно, без злобы,
не службу тянули,
а жили в высь,
я вырубил их
и распилил в заборы,
собаку обрек
на цепную жизнь.
Сидит моя жизнь
на цепи у забора,
ждёт вора
полная пасть зубов.
Пришла суета,
неожиданно скоро
и тихо,
в сухое лицо косогора
упёрся закат-засов.
«Тайге…»
Тайге
Я видел тебя цветную,
изруб ленную вдрызг.
Грязью дорог целуешь
в губы, в самую жизнь.
Спелая, яркая!
С тросом на шее тайга.
Мы в этой жизни без якоря,
мы перед смертью шуга.
Лёд! Лёд кроет землю.
Душ наших лёд,
а лето съел я,
выпарив в мёд.
В мёд зазаборных пасек
до грамма, мля, до рубля,
жизнь жадно и наспех
хапнул –
и по кулям!
«Сквозит бедой…»
Сквозит бедой
светлый день.
В нём не ломается – «Ой»,
показушная мель.
Хромой,
шамкая,
в маске из солнца
на шрамах
прошаркал
мой