осесть прямо на доски – сырые, смолистые. Теперь то ложе в каюте катергона, что так не приглянулось Ярославе поначалу, показалось ей удобным, правильным. Со шкурами меховыми, которыми укрыться можно. С мужем, что нет-нет, да и заглянет на минуту проверить, как его ворожея.
Да только и всего этого, уже ставшего привычным, нет. И тогда, стало быть, Дар унес ее в другую каюту. Или в трюм, где спокойнее и тише? Подальше от моряков и воинов степи, от голосов навороженных, плеска волн. И…
– Его здесь нет, дитя, – услыхала она спокойный голос, что зазвучал в дальнем углу горницы – в том, где мерцал слабый огонек. – Дар остался на катергоне.
Ярослава не разумела, о чем с ней говорят. Да и говорившую разглядеть было тяжко. Ворожея только понимала: с ней шепчется старуха, потому как голос ее напоминал голос Крайи.
– И ее здесь нет, – отозвалась хозяйка покоев. – Крайя в беде, дитя.
Огонек моргнул, и в блике света его Ярославе удалось разглядеть очертания той, что говорила с нею. Пока размытые, едва различимые. Но и этого знахарке хватило.
Женщина была стара. Сгорблена немного и сосредоточена.
Глядела на сухие руки, что сновали над чем-то светящимся, а сама в тот час бормотала под нос:
– Принеси-ка ты мне дощечки, что покоятся в углу. Да не бойся, коль заскачут в пальцах. Озорники, что с них взять… Клятый свет! Не видать ничего. Уж как не люблю прясть зимними вечерами…
Она указала ладонью в сторону Ярославы. Оглядевшись по сторонам, Яра взаправду заприметила небольшую вязанку с насыпанными в нее дощечками. А подле нее – другую, с землею жирной. И с земли той колос пробивался, раскрываясь на конце огоньком серебристым.
– Не медли, – голос старухи окреп, и Ярослава различила в нем силу, которой позавидовал бы молодец лихой. Да только можно ли то? А старуха засмеялась: – Знала я: полотно цветастое тебе в радость пойдет. И с мощью древней справишься, потому как и сама – сильна. А вот что судьба такой выйдет… Ты прости меня, дитя, раз столько испытаний снесла по-за рукоделием моим. Ведь рок у тебя сперва другим был: со Святом сплетенный, с озорниками вашими. И деток-то много вышло – четверо мальцов, да одна девка – как две капли похожая на Мару…
А ведь и в ней, судьбе старой, сила в тебе дремала нечеловечья, а тут и вовсе…
То ж не просто Свят до тебя ходил, отцовского слова ослушавшись… чуял полотно исконное, да все предназначенье свое пытался выполнить. Только что поделать? Вишь, руны не сидят на месте. Скачут, что живые, силой дивной напитанные. Поди удержи их старыми пальцами, озябшими за день работы…
Старуха зачерпнула горсть дощечек, что Ярослава поднесла ей в лозовой вязанке, и Яра увидала, как руны-знаки действительно дрожат. Подпрыгивают, словно не терпя исполнить предначертанное. Ликуют: дескать, вот и нам частичка жизни достанется. А она сладка…
И старуха вновь разразилась руганью:
– Вот и с тобою так было. Разбежались, озорники. Им-то что? Они боли роженицы не ведают, слепые до людей, что живут под облаками. Их взора не хватает, чтоб достать