сон стал меркнуть.
– Меня?! Выбрал?! – судорожно, с безумной надеждой выкрикнул Савелий вопрос бесу, цепляясь за обломки ускользающего видения. И так страшно желалось ему, чтобы выбрал его демон, что про все сразу забыл и погрузился в беспамятную грезу.
Влюбленный Дух и Аннушка
Ночь царствовала. Распалось дневное общепроверенное сознание. Полмира закрыла тьма, и вещи слились с телами и стали неотличимы. Зато душа ускользнула от грузной, потеющей во тьме, сопящей тюрьмы. Чуткая, настороженная выскользнула и стала на свободе глядеть сны. Каждая – свой; кому цветной, кому без красок, серый и будничный, как явь, но с исполнением, исполнением невеликих желаний… Пусть невеликих, но любых, любых желаний, самых запретных в дневном, закованном необходимостью и словом «должен», существовании. Где тысячи и тысячи глаз надзирают за действием твоим, за образом мыслей, за чувством… А тут один, свободен от всех паришь в недоступных цензорскому взгляду пространствах… Быть может, придумают когда-нибудь такой прибор, чтобы и сны подслушивать? Только навряд ли… А пока летят, летят невидимые сновидения, загораясь в пустоте небытия, перед взором души. Сколько их, этих снов? А может – один на всех? Как жизнь. Или у всех и жизни разные, как сны, и только чудится единство?
Спит город, и кажется, что тень чужой воли закрыла мир без солнца, внушая свое. Одно на всех, чтоб завтра творили опять единство жизни. Чтоб не рассыпалось хрупкое напряженное стекло дневного общеприятия в тысячи осколков отдельных видений, не склеенных долее верой в незыблемость и общность того же солнца. Да только и во сне у всех ведь тоже многое общо. Солнце и звезды, одна Земля… лишь исполнение желаний – разные…
Тысячеглазые могилы, провалы окон-глаз. Живые иль мертвые, – не различишь: подобен смерти сон. Вот снится ли тем, кто слеп со дня рождения, сияние дня? Иль не рассказать. Не выразить того, чего нет наяву. Туманы… Ведьмы и лешие топорщатся из тьмы. На всех одна ночь, на половину света. И может, из-за того одна культура, дух – един? Созвучие небытия одно на всех. Как жизнь. И каждому свое: как в жизни, – свое исполнение и своя невыносимость…
* * *
Аннушке снился влюбленный в нее Дух. Он манил ее издалека, но, как только она приближалась – таяла плоть и превращалась в серебристый контур фигуры. Только голос по-прежнему звучал отчетливо. Счастливая Аннушка скользила над изумрудной травой и прямо пила воздух, такой он был душистый и густой. Потом она самостоятельно попыталась разглядеть Духа, его черты, сосредоточилась и чуть не проснулась. Испугалась и больше она решила ничего сама не делать, а, напротив, сон затянуть как можно дольше, потому что в этом сне она была так счастлива, как никогда наяву с ней не бывало. Дух сам заговорил.
– Я люблю тебя, Аннушка, – долетели до нее слова, – но я – Дух, а Духи бесплотны. Вот отчего я только и могу лишь сниться тебе. Господи! Как завидно глядеть мне на тебя дневную и быть вдали, вдали…
– Ну так приди ко мне, обзаведись плотью и приди! – сказала счастливая Аннушка. – Я буду любить тебя и ласкать и днем, и ночью. Мне так просто и ясно с тобой, и никакой