дней, сколько войне, он пришёл к Керо в декабре прямо с фронта, располагавшегося в городских условиях на улице под окнами её кухни, и одержимо проорал своё требование: доложить ему точно «по кофею», в какой из комнат осаждаемого правительственного здания отсиживается свергаемый вождь противника! Для выстрела прямой наводкой снарядом с выведенным на нём по-малярски белой краской кричащим пожеланием «Умри, бл*дь!»
«В Сальвадора Альенде хотя бы можно было попасть. Он на балконе стоял. А этот прячется».
Нужные координаты командир мятежников, тепло помянувший президента Чили, готов был оплатить сухими сигаретами.
Кофе у Керо давно закончился. Разухабистая, по-ночному без меры наглая свита артиллериста, заварив остатки найденного чёрного чая на керосинке, принялась уничтожать крохи съестных запасов Керо.
Артиллерист стал жаловаться Керо на то, что в редких перерывах между перестрелками он, как в тихую воду, ныряет от грохота распри в свои короткие сны, надеясь, что они будут спокойными. Но в них к нему навязчиво приплывает одна и та же огромная, в два человеческих роста, рыбина. Одноглазая, она ожидающе округляет усатый рот, в глубине которого мутнеет жидкая чернота. Её немая просьба проста и понятна:
– За тобой я. Полезай. Сам.
– Не хочу, – упирается командир.
– Никто не хочет, – настаивает рыбина, тяжко дыша ржавыми жабрами. – Будь человеком! Устала я. Самой бы умереть, так надоело вас таскать…
– Керо, к чему этот сон, который я уж запомнил наизусть? – спросил не попивший кофе артиллерист.
– Ты испугался до горячих коликов в голове? – уточнила она. – Тогда – к долголетию!
Она не решилась сказать «к бессмертию». Чересчур красиво.
Командир доверчиво улыбнулся неоспоримости безыскусного объяснения.
Керо же, пережив мгновенный соблазн, устало подумала о том, что, возможно, пришло время заняться толкованием снов. Разумнее в условиях отсутствия хорошего кофе. Да и плохого тоже.
Настоящие профессионалы преуспеют в любом деле.
Чаепитие закончилось. Гости шумно, с ужимками выкурили до последней затяжки и все гонорарные сигареты. Пара оплывших свечей освещала и желтила их неумытые, грубые, казавшиеся пьяными лица.
Когда они с посвистом ближе к рассвету ушли, Керо вдруг почувствовала жалость к безвинным девицам, которым когда-то предсказывала судьбу, блондинкам, не любимым мамой с тяжёлым характером, метранпажу Орбе, изгоняемому президенту, объявленному тираном, оскорблённым мятежникам. И к себе.
Она безнадёжно слушала, как по пустынному, непривычно мрачному, пахнущему холодом Гуджарати, в котором притихли даже бродячие собаки, метался напуганный выстрелами ветер и, прогоняя свой страх, нарочито громко стучал оставшимися без хозяев дверьми. Ветер бился в редкие уцелевшие окна и о чём-то отчаянно сипел в щелях холодной веранды Керо.
А ей слышалось непонятное: