строчку строфы, узнав о смерти Стефании, написала в своем дневнике ее подруга Александра Россет-Смирнова. «Роза, она прожила столько, сколько живут розы, одно утро». По-французски, конечно, написала.
– Подождите, подождите, – от волнения Яна даже вскочила со стула. – Вы хотите сказать, что преступник подбросил в музей брошку-розу в память о Стефании Радзивилл?
– Именно, – самодовольно ответил Забельский.
– Как романтично! – воскликнула Инна. – Я тоже хочу, чтобы ради меня совершали безумные поступки.
– До или после смерти? – ехидно спросил участковый.
– Вы злой человек, товарищ капитан, – обиделась Инна. – Мужлан.
– А сердце, черное сердце здесь при чем?
Голос Милены Евгеньевны пронзил пространство, затерялся в вышине башенки, вернулся обратно: «сердце, при чем…». Все невольно заслушались.
– Я думаю, это отсыл к болезни Стефании, – задумчиво начал краевед. – Чахотка разрушила ее легкие, сердце умерло, стало черным прахом.
– Да, но обычно черное сердце символизирует злого человека, – вмешалась Яна. – Про Стефанию этого сказать нельзя. Она была добра, непривередлива, жертвовала деньги на благотворительность. Она своим горничным по завещанию оставила по десять тысяч рублей. Где вы такое видели?
– Подумаешь десятка. Я за месяц больше получаю, – пробурчала уборщица, подходя к директору. – Милена Евгеньевна, там это – люди пришли. Их Семеныч, того этого, не пускает, а они ругаются. Говорят, что в музей хочут.
– Нина Андреевна, скажите, что сейчас откроем.
– Я, того этого, доложить вам должна…
– Андреевна, идти куда послали. Не мешай! Товарищ капитан, музей должен работать. Забирайте розу и давайте простимся. Желательно навсегда.
– Навсегда, Милена Евгеньевна, не получится. Я вернусь. Документы любят оформление и подписи.
– А я могу прийти, чтобы лучше осмотреть ваш прекрасный музей? – Яна вложила в вопрос тонну лести.
– О чем речь! Вам всегда здесь рады. Экскурсоводы, за мной! Нужно обсудить, что говорить посетителям.
Ларина взмахнула рукой истинно по-королевски. Одних отпустила, других позвала.
На улице собралась большая толпа. Все галдели, требовали открыть музей.
– Набежали, ить-твою, – разозлился Жуков. – Может, они сами это проделали, чтобы план по билетам выполнить? Такая вот реклама вышла. Как думаете?
– Идея хорошая, – рассмеялась Яна. – Вопрос, кто из музейщиков мог бы забраться на крышу, спуститься в зал по веревке, потом подняться обратно и спрыгнуть вниз. Вы представляете себе Милену в балаклаве?
– Ее «гнездо» ни одна балаклава не вместит. Глаза на лбу будут!
Пухов заржал, прикрывая рот рукой.
– Молчу, молчу! Ну правда, товарищ капитан. Она бы не залезла.
– Она нет, а остальные?
– По пропорциям подходит только Инна, но у нее маникюр.
– И что? Кому и когда накрашенные ногти мешали?
– Геннадий Петрович, дело не в цвете ногтей, а в их длине. Три сантиметра! Три! Они, конечно, нарощенные, крепкие, но ни одна девушка с такими когтями на крышу не залезет. С ними