никто делать не будет, а сама она не сложится.
Слегка опешив от неожиданности, я в психическом план «просел». Выбил он, собака, меня из психического равновесия. Но это длилось недолго. Ткнув его тупым концом маленькой плётки в подмышечную впадину так, что он ойкнул и отнял от меня руку, я пнул его правой ногой, обутой в совершено новый, не разношенный сапог, под левое колено.
Дьяк взвыл и, отпрыгнув на правой ноге, пытался огреть меня длинной палкой, что держал в правой руке. Отбив палку древком плётки я обратным махом приложил его тем же самым по лицу, сильно раскроив ему харю от. С правой брови и носа потерла кровь. Нос, между прочим, смотрел несколько левее, чем ему было положено.
– А-а-а! – заорал он. – Караул!
«Караул» в оба лица заглянул во всё ещё открытую дверь. Дьяк, наверное, специально стоял у двери и «пас» меня, потому что накинулся на меня слишком рьяно. Оба лица удивлённо раскрыли рты.
Глава 6.
– Ты пошто на боярина руку поднял, смерд! – почему-то сказал я грозным тоном, от которого и у меня в жилах застыла кровь. Потом как рявкну, произнося каждое слово раздельно: – В казематах сгною, собака!
И тут я заметил, что из-под дьячьего кафтана стала расползаться лужа. Он взвизгнул и упал на колени.
– Не знал, не знал, Фёдор Никитич! – заголосил он. – Не вели казнить! Прости, батюшка!
– С дуба рухнул? Какой я тебе батюшка?!
Последние слова дьяка рассмешили меня и я, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, только и смог выдавить:
– Пошёл вон! Иди портки поменяй, зассанец!
Дьяк на карачках выскочил в двери и двери осторожно закрылись. Я осмотрелся. Писари тут же опустили глаза, отвернулись и… «Спрятались за работу», короче.
– Где моё место? – спросил я ближайшего писаря, стоявшего ко мне спиной. Они все стояли спиной к двери.
Он показал на пюпитр, стоявший в тёмном дальнем углу слева, заваленный свитками. Все остальные восемь писчих рабочих мест располагались напротив окон. В ближнем от двери правом углу, напротив гораздо большего, чем остальные, окна, стоял настоящий большой письменный стол, оббитый серым сукном, а за столом стоял стул с высокой спинкой с мягкой, судя по всему, кожаной спинкой. На столе лежали небольшой горкой книги и какие-то исписанные листы: то ли пергаментные, то ли бумажные, стояла чернильница, глиняный кувшин с перьями, два кувшина с водой и разных размеров кисти.
– Это его стол? – спросил я, ткнув кнутовищем в спину писаря.
Писарь, не оборачиваясь, утвердительно кивнул.
– Ну и ладненько. Вас беспокоить я не буду, сяду здесь.
– Нельзя сидеть, – вдруг сказал мой, до того молчавший, «собеседник».
– Кто сказал? – спросил я, усаживаясь на стул и пробуя его на мягкость и удобность.
На «мягком» стуле, добавляя ему мягкости, лежала и серая суконная подушечка, набитая, вероятно, овечьей шерстью.
– Он, – писарь показал обратным кончиком пера на дверь.
– Ну и