здравие ваше? Как дитя?
– С Божией помощчью, – неверно выговорила она, стараясь быть краткой, стесняясь своей неправильной ещё речи.
– Ну, и то хорошо! – поклонился снова Святослав и пошёл дальше.
За спиной Оды раздался вздох одной из боярских дочерей, что окружали её.
– Ах, до чего любезен Святослав Ярославич! Какой славный муж!
– Не надо! – обернулась к ней Ода, насупив брови. – Обсуждать конунг – дурно! Женатый конунг.
Девицы притихли, зашагав за княгиней. Но её возмущение было вызвано вовсе не примерным образом мыслей. Она не желала слушать то, что с трудом заглушала в себе самой. С самого первого взгляда, что упал на Святослава в Софийском соборе, когда они все стояли у саркофага Ярослава, и вошёл он, прибывший из Волыни, жизнь Оды потеряла прежнее спокойствие, а сама она забыла о безмятежных снах и смирении со своей долей. Но разве был какой-то выбор? Она замужем за его братом, а он и сам женат. Никакими усилиями не быть им вместе, потому что судьба распорядилась иначе, выстроив не одну, а ряд преград, невозможных для преодоления. Да и разве смотрит Святослав хоть на кого-нибудь, кроме своей Киликии? Никогда прежде не сравнивала Ода себя с другими женщинами, но когда увидела недавно гречанку, целый час потом смотрела в своё отражение, склонившись над серебряным блюдом для умывания, куда налила чистой воды. А потом куда дольше вспоминала высокий, статный силуэт деверя, его короткую, тёмно-русую бороду, которая скорее подчеркивала красоту и благородство лица, чем скрывала. Представляла, как ложится он на своё брачное ложе возле Киликии, сильный, широкоплечий, с низким и уверенным голосом, как целует свою жену, обнимает. И Оде хотелось плакать, и она плакала. Прислужницы и девушки подумали, что после родов княгиня никак не может прийти в себя – всякое случается с женщинами! Никто не знал истинных терзаний её сердца, да и можно ли было позволить такому быть узнанным?
Вячеслав, супруг её, был младше брата на семь лет – ему исполнилось двадцать. В их первую брачную ночь, которую Ода до сих пор помнила, он дрожал, как тонкий лист, зная о предстоящем не больше, чем она сама. Вежливый и кроткий, юноша переволновался и ничего не смог тогда – это она поняла позже, дня три спустя, когда всё-таки смог. Он никак не мог научиться одновременно целовать жену и делать что-то ещё. Если он касался её губ, то замирал, и только потом, перестав целовать, поднимал подол её ночной рубашки. Потом начинал двигаться, и опять сосредотачивался исключительно на этом. А когда всё прекращалось – вновь влажно и как-то глупо целовал. Ощущения на её долю перепадали не очень приятные, но терпимые. Было похоже на неумелую езду на лошади, когда тебя впервые сажают в седло. Ты не в состоянии насладиться беспечной скачкой, тебя только трясёт, да потом натёрты ноги и гудит зад, но всё-таки ты до куда-то доезжаешь, поэтому результат можно считать достигнутым. Ода была уверена, что иначе и не бывает,