встал и оделся. Он не хотел ее будить, это не было нужно, он даже не знал ее имени, хотя вчера она, конечно же, говорила ему. Собственное тело показалось Монсу чужим и отвратительно липким, и, вдобавок, пропахшим дешевыми приторными духами – Каро никогда не позволяла себе таких. Усилием воли подавив в себе приступ тошноты, Хольмберг бесшумно вышел из квартиры и зашагал домой по еще спящему Стокгольму.
Работы у Монса теперь более чем хватало. После успеха «Обретая крылья» он получил еще несколько предложений написать музыку к фильмам и сериалу, а также продолжил выступать в составе «Moonlight river», сочиняя музыку и для группы. В конце зимы он даже получил престижную награду Королевской академии Швеции как лучший композитор года. Пресса наперебой восхваляла Хольмберга, называя его открытием и превознося его талант. Только вне музыки, вне работы, репетиций и выступлений все было хуже некуда. Монс по-прежнему почти каждый вечер напивался, чтобы хоть немного забыться, не чувствуя опьянения и не зная толком, сколько он выпил, и по-прежнему ночевал в чужих постелях, не запоминая ни имен, ни внешности девиц. Он быстро привык, тело больше не казалось липким, и духи, каждый раз новые, не казались приторными. Просто чьи-то руки, ноги, волосы, тела мелькали словно в калейдоскопе, сменяя друг друга и больше не вызывая удушливой тошноты. И все светские львицы мечтали затащить красавчика с холодным взглядом к себе в постель. Монс не был против, он лишь мрачно усмехался, а наутро исчезал и никогда не перезванивал.
В таком ритме Монс прожил два с половиной года. За это время он снискал славу одного из самых талантливых музыкантов и композиторов Швеции, и одного из самых отъявленных бабников. И если о первом он всегда с удовольствием рассказывал, подробно описывая свои планы и замыслы, то по поводу второго лишь презрительно выгибал бровь и холодно сообщал, что не интересуется слухами о себе. Милый юноша с тонкими чертами лица и непослушной длинной челкой исчез навсегда, вместо него теперь был молодой мужчина с модной короткой стрижкой, легкой небритостью и неизменно презрительным взглядом глаз, темных, как виски в бокале в его руке.
В Ниццу Монс больше не ездил: за особняком теперь присматривала пожилая супружеская пара. Мсье Мюрай регулярно звонил, исправно сообщая, что все в порядке, и они были бы рады приезду господина Хольмберга. Мужчина сдержанно благодарил и вежливо, но холодно отвечал, что приедет как-нибудь позже. С родителями он практически не общался, сведя контакты к сухим поздравлениям с праздниками и недолгим визитам в день рождения мамы и на годовщину их с отцом свадьбы. Альберт относился к этому с пониманием и не беспокоил, зная, что если будет нужно, Монс позвонит или придет сам. А Беллатрикс почему-то решила, что сын бесконечно виноват перед ней в том, что живет именно так, вместо того, чтобы снова жениться – например, на какой-нибудь из хорошеньких дочек ее многочисленных знакомых. Монс презрительно кривил губы каждый раз, когда слышал это. Он хорошо знал дочерей подруг своей матери. Даже слишком хорошо: он успел