за Каро, я бы уже лежал на дне Сены. Я. Просто. Никого. Не. Хочу. Видеть.
– Хорошо, сын, я отвезу тебя в Ниццу.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
Что было дальше, Монс уже не помнил. Один в темном доме, он слушал дождь за окном и ненавидел его. Дождь отобрал у него Каро, отобрал жестоко и бесцеремонно. День за днем он бродил по полному теней дому, сам похожий на тень, и не находил себе места. Все напоминало ему о Каролине, все дышало ею. Ее вещи пахли ее духами, и Хольмберг часами сжимал в руках ее сорочки и платья, и не мог надышаться ими. И с ужасом чувствовал, что аромат постепенно тает и превращается в воспоминание.
В один из дней Монс опустился на стул и с удивлением понял, что он в библиотеке, за своим роялем, а перед ним так и лежит его незаконченная работа. Теперь он знал, что не хватало его мелодии. Из боли, которая переполняла его душу, родилась наконец та самая искра, которую он так долго не мог найти. Через два часа Хольмберг отослал весь материал режиссеру, написал, что это окончательный вариант, и он не будет больше ничего исправлять, даже если создателей фильма что-то не устроит. А потом он спустился в гостиную и почти залпом выпил бутылку виски, не чувствуя ни горечи напитка, ни его крепости.
V
Три недели Монс не выходил из дома и не отвечал на звонки. Собственно, о трех неделях сообщил ему отец, когда юноша очнулся в душе под струями ледяной воды. Он выпил практически все спиртное, какое нашел в домашнем баре и перебил все пустые бутылки, посуду и большинство ваз, но совершенно этого не помнил. Ему уже давно пришел ответ от Джозефа Мойро – режиссера «Обретая крылья», того самого фильма, к которому Хольмберг писал музыку. Он был в полнейшем восторге от обновленной версии музыки к фильму, но, так и не получив ни слова в ответ от Монса, разыскал контакты его отца. Впрочем, и сам Альберт беспокоился о состоянии сына, который после похорон Каролины обрубил контакты с внешним миром. Хольмберг-старший понимал, что тому нужно побыть одному и как-то переварить обрушившееся на него горе, но пауза откровенно затянулась. Поэтому в конце сентября Альберт вместе с другом Монса Тео Линдстремом все-таки решился приехать в дом в Ницце, где ожидаемо обнаружил сына мертвецки пьяным. Тот осунулся, был небрит и бледен, под глазами залегли темные круги, но ненависти, агрессии не осталось – вся она ушла в войну с бутылками и посудой. Единственным целым островком в практически разгромленном доме оказался стол в кабинете. Пол под ним был усыпан осколками фарфора, но на совершенно пустой и на удивление чистой столешнице излучала какой-то чудовищный, невероятный покой фотография Каро. Тонкая девушка в легком платье на берегу моря. Лучистая улыбка, копна овсяных волос и солнечный свет, которого, казалось, было так много, что он буквально лился с фотоснимка и затапливал собой все вокруг.
Через несколько дней они втроем вернулись в Стокгольм. Монс все эти дни практически не разговаривал – он слышал обращенные к нему вопросы, но ничего больше односложных ответов на них от него было не добиться. Предложение