английский, немецкий, французский, но ему отдали испанский, их можно понять, начальников этих, знают, что делают.
Виктор отодвинул от себя по столу пустую тарелку, с сердитым звуком столкнув ее со стаканом и ножом.
– Ни хера они не знают, дядя Аркадий, им ничего не важно, суки они грязные. Им на все наплевать, слава богу, что не убили. Пальцы его вы не видали, я все знаю, что с ним делали, не думайте. Спасибо большое советам и коммунистам. Ненавижу тварей, – Виктор вспылил, гудел, как связанный бык. Он был в бешенстве, ничего не мог с собой поделать. Да и не думал ничего делать. Почти протрезвел, чего тут болтать про отца.
Через несколько секунд успокоился. Он посмотрел на Крона с извиняющимся видом: «сорвался я, прости меня, дядя Аркадий».
– Извините меня, Хава, – сказал он хозяйке. Витя был хорошо воспитан. «Никакой откровенности и нервов в разговорах», – учил его отец, и он ведь запоминал все.
Улыбку Хавы Виктор мог бы назвать библейской, иначе говоря, озаряющей.
– Мы с моим коллегой по работе давно разошлись, где он и где я, но все равно я уважаю его, иногда мы встречаемся, наверное, в память о прошлом. Разговариваем, спрашиваем совета. На него одна надежда, сильный… невысокий… человек из наших мест. Он тоже пятнадцатого года рождения, как и отец твой Лева Кроненберг, – Крон любил говорить эпическими новеллами.
– Чтобы они все были здоровы, – Виктор покачал головой, поджал углы губ.
Он все еще не нашел способа успокоить душу. Ничего на столе не было, даже пива. «Ничего себе пьют Кроненберги всех возрастов», – подумал Виктор без восторга.
– Мне сообщили, Витя, что твой отец Лев Кроненберг умер позавчера в Москве. Причина смерти его неизвестна, – сказал Крон, глядя перед собой. – А мама твоя попала в больницу после этого с тяжким инфарктом, лежит в реанимации.
Ну, что тут можно говорить, что сказать?! Ну, невозможно вот так, за раз, все обрушить. Хотя он всю жизнь пытался крушить вокруг себя.
Виктор Кроненберг был готов к чему-то подобному весь этот день, но все равно было что-то избыточное и невозможное в этих слова Крона.
Ко всему прочему, он не был крепким человеком. И он помнил какие-то стихи, очень странные, к месту и не к месту. Вот такие, к примеру.
Я шел зимою вдоль болота. В галошах. В шляпе и в очках. Вдруг по реке пронесся кто-то на металлических крючках. Я побежал скорее к речке, а он бегом пустился в лес, к ногам приделал две дощечки, присел, подпрыгнул, и исчез. И долго я стоял у речки, и долго думал, сняв очки: «Какие странные дощечки, и непонятные крючки». (Д. Хармс)
– Останься сегодня у нас, переночуешь, успокоишься, возьмешь… Я позвоню завтра твоему начальнику, а? – пытался остановить Виктора Крон.
Витя мотал головой, что нет. Ему необходимо было уйти отсюда, найти бутылку, выпить ее до последней капли, захмелеть по-человечески, так сказать, и забыться где-нибудь на мокрой от росы лавке в парке или возле него.
– Подожди, я вызову хотя бы Ярона, – воскликнул Крон.
Но