лихорадочном страхе он провел несколько дней за закрытыми шторами, затаившись и не включая свет. Боялся покинуть свое убежище и одновременно замирал от мысли, что, запертый в номере, он беспомощен перед Апполионом. На третий день своего затворничества он неожиданно успокоился. Вечером ему пришла мысль о деньгах, о его деньгах, о деньгах, которыми он безраздельно владел! Десятках миллионов евро! Эта мысль приглушила страх, вернула самообладание и главное – ощущение превосходства. Минуту назад, размышлял Горин, я боялся, боялся до судорог. Сейчас я спокоен. Спокоен. Во всяком случае, здесь. Оставался, конечно, страх перед одним человеком – Стариком. Но Старик был за тысячу километров от него.
Горин знал Старика с раннего детства – тот жил на одной лестничной площадке с его семьей. Пятиэтажный кирпичный дом. В центре строения возвышалась башня в семь этажей, увенчанная шпилем и гипсовой звездой. Башня предназначалась партийной и советской номенклатуре. Старик в те годы, конечно, не был стариком, а был энергичным, улыбчивым, высоким и спортивным. Он и Горин-старший работали в одном учреждении, хотя входили в него через разные подъезды. Мальчиком Горин нередко слышал имя соседа – отец иногда с почтением, иногда с неподдельным страхом что‐то рассказывал матери. Потом сосед куда‐то пропал. Он появился много лет спустя, когда сам Горин был уже молодым человеком. Вернулся седой, неулыбчивое лицо его задубело под нездешним загаром. Ещё он хромал.
Так случилось, что в мутной воде конца девяностых молодой Горин удачно совершил несколько финансовых операций. Это сослужило ему неожиданную службу – он приобрел известность среди вчерашних комсомольских и партийных начальников. К нему потянулись разные люди с наличными и безналичными деньгами, с шальными мешками акций заводов и шахт, с купленными по бросовым ценам домами и кусками земли. Обращались к нему с одним и тем же предложением – превратить имеющиеся деньги в ещё большие. Денег они хотели много и непременно сразу. Всем им Горин казался магом, который поможет «срубить бабки по-быстрому и разбежаться». Горин охотно шёл навстречу, умножая их состояния. Больше, чем пачки долларов, которые он получал за свою работу, он любил сам процесс. Ему нравилось – нет, он был просто счастлив, он прямо‐таки купался в чужих деньгах, радуясь и замирая от восторга и восхищения самим собой. Он был властителем, его воле подчинялись люди, товары, деньги. Он как медиум видел своим внутренним взором потоки денег, их движение, их метаморфозы, как одна валюта превращалась в другую; как зерно, товарные вагоны где‐нибудь на полустанках в Сибири, щебень или бензин на юге чудесным образом превращались то в одно, то в другое, разрастались, приумножались и вдруг обнаруживались в виде шестизначных цифр на счетах банков в Базеле, Дублине или в Лондоне. Ему хватило ума не ввязываться в торговлю оружием и наркотиками, но этой осторожности оказалось недостаточно. То ли в спешке, то ли из-за своей наглости, а может, его, как «жирного кота»,