пейзаже:
жизнь не свою – сыновей,
землю не ихнюю – нашу?
Ту бесшабашную, ту,
что заклинаю и холю,
миг на которой цвету
и ухожу поневоле
снова до срока, как те,
что не вросли, не вписались…
Снова смолчим в простоте
и опадем, словно завязь,
чтобы один пустоцвет
въехал в абсурд озверелый?
Не было лада и нет —
только усталое тело,
что соблазняла б псалтырь
майским наивом наружным…
Вот бы с движением вширь
взять потихонечку глубже,
в печку подкинуть дровец,
чтоб потеплее, посуше,
вспомнив, как дед и отец
тешили стылые души.
Все, что осталось и мне,
грея надежды лохмотья:
дух закалять на огне,
жертвуя трепетной плотью?
3
В который раз мы снова у порога —
какое обольщенье изберем:
к «ученому познанью» ль через Бога,
где обитать дано невестам трем
сопутствующим и поникшим долу,
когда в казенный втиснуты обряд
у легкого Рублевского престола?
Но отвернись хоть чуть – они взлетят
и скроются… И как ни плакал ты бы,
сам оборвал в себе духовный рост:
меж двух природных сил какой-то выбор
возможен – но ты сам разрушил мост…
Куда же плыть теперь, и чьим стараньем
развитие течет наоборот —
меняется не Бог, то мы не тянем,
и тут виной не быт, а быт не тот,
не столько где открытия, как гонка
схватить себе побольше, чтобы впрок,
но иногда где тянет, как в воронку
в единство с миром, в прежний диалог.
Но с кем теперь… о чем… – одни осколки
от символа, опять меж нас стена,
у легкого Рублевского престола
звук отнят… И куда летит страна?
Чей выбор? Чья подсказка? Чья помога
меж старым или новым прожитьем?
Мы снова у провала ль, у порога —
какое обольщенье изберем?
4
В глубинах потаенного пейзажа,
казалось, провидение и есть:
день полон солнца, ночь черна, как сажа,
но мы бессмертны… В эту шкуру влезть
и вылезти бы… «Радугу мою
я полагаю в облаке завета,
пролегшего меж нами…» – на краю
небес Господь воззвал? приснилось это,
дождем пролившись? Все нудит упрямо
вопрос, как бы взрывает пласт лемех:
Предвечный – это тот, что перед ямой?
Всевышний – значит, тот, что выше всех?
От нас-то что тогда? Зачем конец
такой бескрылый внешне, как простуда?
Зачем две тыщи лет – вещал писец! —
никто так и не явится оттуда?
Который раз, листая чьи-то бредни,
плаксивые, как детский говорок,
в бунт