зуд телес?
– Ах, как мы мелки!
Когда бы шло не в пользу все…
– Поделки.
– И детство вдоль войны?
– То чище всей
остальной казарменной тоски
в отеческой расхристанной юдоли.
Увы, остались только лоскутки
прапамяти наследственной, не боле,
полунамеки. Их, как ни крои,
жизнь не насытить только этой ранью.
Поэзию питает подсознанье,
но в ней порой такие, брат, бои…
– Но пел ведь: созерцание – глава.
– Куда там – рысий взгляд лежит в основе
создания, нас тянет в острова
стихий, стихов, отчаяний, любовий
наперекор инерции эпох.
– В которых мы в свою игру играем?
– Вторичным, вам болтаться где-то с краю.
– Когда бы знать, где кроется подвох
первичности, начала всех начал…
– Идем от языка, от пейзажа
окружного, потом уже обвал
истории, грядущие пропажи
и поиски.
– Ты хочешь доказать:
искусство невозможно без народа?
– Мы дети рода и изгои рода
того, что свыше дан.
– Такую мать!
А не могу я, скажем, отойти
чуть в сторону?
– Семитский профиль носа
не нравится?
– Когда б до 20,
стерпел… Но ты уходишь от вопроса.
– Конечно можешь, щель меж нами есть,
мы близкие, но с маленькой поправкой:
ты тот же «я», вот разве без прибавки
помойки жизни.
– Право, это честь
хотя бы в том, что я не осужден
в российском цирке сплевывать опилки.
– А в этом-то и прячется резон.
– Когда рифмуешь с клизмой за бутылкой
экзистенциализм?
– В том и отрыв
меж нами, как подобия от сути:
ты есть – и нет тебя, в какой посуде
ты ешь, как спишь, скупы или щедры
твои посулы – не для образца,
так… выставка, одно кокетство наше.
А тут в строке бывает для словца
загнешь такое…
– Ну, а я?
– Окрашен
иначе ты, наш вынужденный быт
тебе неведом. А без этой крови
клокочущей ты в общем бездуховен,
когда копнешь.
– Завидуешь?
– Саднит…
3
Я, наверно, не выучусь по-иному:
подвожу итоги – и снова в омут
потаенных мыслей, тоски и жути
от страны, что топчется на распутье,
от родных, что сгинули в мире дальнем,
от осенней сутолоки прощальной
птиц и листьев, сходящих дождливым краем
деревеньки, где длилась моя игра и
жизни смысл, где скупою землей повенчан,
потом общим, тщетой и заботой женщин —
двух берез под окном – обделен я не был,
не хватало сюжетов ржаного хлеба.
А пейзажи… что ж, хоть стезя не нова,
заменить