подземельем, и не видно этой ряби, времени. Вечность! Словно дыра в континууме. И оттуда свет, из-под струн этой скрипки, или флейты, волшебной флейты. И волшебство из противоречия, из столкновения двух миров – храм суеты и еретик – чистый ангец, играющий на флейте, как Орест Сартра – то увлекающийся, то вновь захлебывающийся в позорной воде, где визжат эриннии, в каждом взгляде, источаемом темной рекой, вместе с никелированными монетками.
– И знаешь, что еще? Непоправимое есть. Что-то ломается. Ломается навсегда. И уже с этим ничего не поделаешь, как бы не врал себе, как бы не призывал на помощь ответственность перед чувством к человеку, чувством, которого уже нет, мертвецом, которого обнимаешь, не желая верить, что тебе становится все холодней и отвратительней от его объятий.
– Уходишь навсегда, – Ритка рассмеялась этому открытию. – Да, почему-то так всегда и происходит со мной, – совесть не позволяет вернуться, как будто это я виновата. Странно. Это как спавшая пелена – ушел, сделал шаг и уже ответственен за него, уже сказал своим уходом, что этот человек мне не подходит, и ты хоть в лепешку разбейся, хоть перебирай все самое сладкое – уже ничего не поправишь.
– Николь и Марраст, Хуан и Элен, – что-то ломалось даже не смотря на ответственность, на обещания, на боязнь пустоты, отныне пустоты, ибо Николь больше не сможет смотреть на Марраста, даже зная, что он, конечно, простил её и ждет, и Марраст будет видеть этот уход, эту недовольную, этот плевок, наивный, но свершившейся разрыв. И Элен не сможет стать другой, не сможет забыть, и даже простить, не смотря на убеждение, что нет ничего непоправимого в мире. И Хуан будет искать не Элен, будет искать другую мечту, потому, что Элен – обман, галлюцинация, эгоистка и дрянь, как о ней давно говорили друзья7. И Оксана не сможет простить, и я. Сентябрьский звонок Наташки открыл глаза на этого мертвеца, которого я обнимал, и все еще кричал, забравшись с головой под одеяло, чтобы никто, кроме неё, не услышал: “Я люблю тебя!” Тогда она во второй раз ответила, что тоже любит, и это было концом, она сказала, что прощает, что она тоже человек со своими слабостями и желаниями, что вовсе не гордая и не твердыня, что ей это не нужно, что она тоже умеет плакать и кричать от боли, – и тут, словно по волшебству, я оказался гол перед чувством, которого уже не было; доспехи стали не нужны, а под доспехами не осталось ничего, бороться было не за что, все было принесено добровольно и это оказалось ненужным! Понимаешь?! То, к чему я стремился, было уже обманом! Она предлагала мне все, а это стало для меня пустым! Я думал, как вежливее повесить трубку, представляешь?!
Ритка правильно говорила: в любви самое красивое – начало, каждый находит там для себя все, что необходимо для полета (еще бы! – незнакомый человек вдруг начинает боготворить меня, а что, если правда так и мое место на небесах?!). С Оксанкой в начале тоже было все до умопомрачения красиво. Это был настоящий медовый месяц, который растянулся на три. Даже сейчас я вижу в ней отголосок того счастья, к которому, как и всегда, относился