в макушку, обрамленную платком. Вблизи он оказался соткан то ли с кружев, то ли с паутины, не разобрать. «Ну и рукодельница, ну и старушка! Совсем молодая вроде, а старая издалека. Что за странность?»
Старушка, как будто услышав его мысли, тотчас выпрямилась, и полезла трясущимися, с забитыми грязью морщинами руками в рваный карман задрапезного пальто. Развернула мятый носовой платок.
– Бабушка, я, – начал было Врубель.
– Погодь, – старушка вцепилась художнику в подол вечернего пальто, одетого прямо на кальсоны – не знаешь, от чего отказываешься.
– Матушка, – не зная, как отделаться от старушки, Михаил смотрел по сторонам, то ли убедиться, что их никто не слышит, то ли убежать куда.
– Миша, – вдруг позвала старуха по Врубеля по имени, схватив руку не опомнившегося от удивления художника.
– На те, камушек, вот, возьми. Ох, камушек какой, всю жизнь помогал мне Михаил, я вот и отца твоего помню, и тебя в колыбельке качала, чай, запамятовал? Нехорошо, ну, да ладно, зла не держу, я вот тебе подарок сберегла, камушек интересный, искрится, переливается, а внутри силища какая! Ты вот что, носи этот камень в кармане, или еще каком потаенном месте, куда свет не проникает. Свет не любит этот камушек, поблекнет, да силу свою истеряет. Ты не открывай его днем, да людям не показывай, вот тогда все будет у тебя, как сам того хотел, и творения твои, и сам ты на публике будешь, что захочешь только, так и будет по-твоему.
Ладонь художника сама потянулась за всем, о чем говорила старуха – будто она держала уже в руках, и вот, стало явным.
– Благодарю, Михаил Александрович, избавитель ты мой, ввек не забуду, как помог мне освободиться.
– Михаил Александрович! Михаил Александрович!
Врубель только понял, что не сон это вовсе, а кто-то на самом деле зовет его.
– Михаил Александрович! Да проснитесь уже наконец, Сударь сбежал!
– Как сбежал? Куда? – Врубель наконец очнулся ото сна, и сел в кровати, как маленький ребенок, потирая глаза кулаками.
– Вернулся я от Настасьи Филипповны, она, как раз очень обиделась в этот раз и хлеба не дала. Вот. Подхожу я покормить Сударя нашего, как полагается, молоко со вчерась осталось, а нет его, одна цепь на стене висит, да пальто поношенное задрапезное валяется, чур меня! И у Соловьевых смотрел, и у Чуриковых, как провалился! И никто, главное, не видел его. Может, загулял где? Ай, найдется еще? Я, Михаил Александрович, миску пока убирать не стану, больно его ждать буду, – Потап всхлипнул, да и так ясно было, любил он Сударя с детства, от отца наследство, он с Сударем так и перешел к Врубелям, в их более чем скромное жилище, но казавшееся, родившемуся в крепостной семье мальчугану, дворянской усадьбой, о коих только слыхивал от отца, – я, Михайло Александыч, только благодаря ему жив и остался. Сударь ведь, как ни как! А я кто? Потька, ну, Потап нынче, а так, цена жизни моей? Грош? Ну, два.
Потап родился в семье бывших крепостных, а мать его, Евдокия, отошла в мир иной при родах. Ласки он от отца сроду не видывал,