и теперь, помявшись в нерешительности перед замком, как не выучивший урок школьник у завуча, открыл дверь, инстинктивно стараясь не шуметь, и оказался в прихожей прямо перед зеркалом, где еще виднелось изображение умершего человека – в зеркалах они уходят медленнее, чем наяву.
В комнате развевалась огромной летучей мышью тюлевая занавеска, из открытого окна по квартире веяло свежестью мороза, и Гоженко показалось, что здесь все источает аромат мяты. Квартиру выстудило. Пространство уже превратилось в нежилое – отсюда ушли недавно, но надолго. На поверхностях щетинилась изморось и изменяла цвет и форму вещей. У двери стояли сапоги, надраенные до блеска и тщательно зашнурованные бантиком – диковинное зрелище: в них еще ощущались ноги. Михаил с трудом удержался, чтобы не пощупать внутри – не сохранилось ли там тепло от пяток?
«Ну что, брат, видишь, как оно получилось», – произнес Стурнин. – «Я сдержал обещание – умер после полуночи. Выполни и ты свое».
Гоженко уставился в мутную поверхность стекла и не мигал, пока у него не выступили слезы и предметы не заволновались. Он не понимал, видит ли толстого лысого очкарика в зеркале или образ друга не желает покидать мысли.
– Знаешь что, – ответил он убежденно. – Гад ты все-таки, фотограф. Что же мне теперь делать?
2
Гоженко решил проявить твердость и довел дело до конца: выбрал серенькую обыденную рубашку и отправился на работу, куда опоздал – не только в результате гибели друга, а еще и из-за отвратительной работы общественного транспорта. Снег, о котором упоминал сосед, усилился и густо ложился на плоскости, образуя сложный рельеф местности; в дополнение ко всем напастям поднялся влажный ветер (оттепель, видимо, действительно приближалась) и хлестко швырял мокрую кашу под шапку, забивая уши. Машины буксовали, заметенные дороги встали, и очистительная техника – эти оранжевые монстры – безнадежно застряла в заторах.
Михаил успел сесть в троллейбус и порадоваться тому, что долго ждать не пришлось и в салоне тепло и не многолюдно, но машина встала аккурат в тоннеле и водитель отказывался выпускать пассажиров: запрещено, мол, правилами. «Впереди пробка, сейчас тронемся, граждане-гражданочки, не волнуйтесь», – гнусавил он с акцентом.
Гоженко, видимо от нервов, ощутил сильные позывы и отложил книгу – он, будучи выбит из колеи, схватил в дорогу первый попавшийся под руку том и удивился, обнаружив в руках весьма почитаемого Борхеса, цитаты которого архитектор вызубрил, чтобы щегольнуть на вечеринках. Он с досадой отметил, что на корешке уже появилась откуда-то царапина, хотя издание еще пахло типографской краской; тут его скрутило и Михаил временно утратил способность осознавать что-либо, кроме острого желания помочиться, что являлось в какой-то мере актом милосердия: все полтора часа до офиса он не вспоминал ни о работе, ни о друге, ни о метели. В контору Гоженко явился бледный, потный,