в причал. Пронеслась мысль, что мы покинули мир живых.
– Ну что, Марс, – сказал Пим. – Велком! Ты в Тхонбури, третьем после Сукхотхаи и Аютхаи королевстве.
Из мрака проступали призрачные очертания главного храма монастыря. Его неуловимая, проникающая внутрь аура, в которой мгновенно, как мухи в паутине, зависали мысли и чувства, усилила состояние необъяснимой тянущей тревоги. Тревога переросла в страх: мы стояли перед входом. Как и в храме Чоллапатхан я почувствовал границу. За секунду страх достиг неимоверных высот, что-то внутри было готово закричать, завыть, упасть и сжаться. При этом голос, внутренний свидетель, мягко тронул за плечо. Почему он говорил со мной по-английски? You went this far. Will you stop here? — No, fucking way!12
Я переступил порог, и морок растворился.
Мы вошли на жилую территорию через калитку, пересекли лабиринты внутренних двориков, охраняемых кронами гигантских деревьев и молчаливыми серьезными собаками, и оказались в тихом закутке, спрятавшемся в самом сердце монастыря. Первыми я заметил каменные чаны с водой. Рыбы в них, погруженные в суровый анабиоз или в глубокую медитацию, лениво обмахивались плавниками.
Здесь располагались входы в монашеские кельи. Мой провожатый открыл одну из дверей и пропустил меня внутрь. В предбаннике было светло и чисто. Слева от входа – песочного цвета церемониальные зонтики, опахала и прочие ритуальные предметы. Справа маячила дверь уборной, которую тайцы называют хонг-наам, «водная комната».
– Будешь в тайском доме – первым делом поклонись Будде, – наставил монах, как только мы вошли.
Позолоченная скульптура Будды на трехъярусном алтаре сияла, излучая тепло и согревая сердце мягким, необжигающим огнем. Я совершил троекратный глубокий ваи13, то бишь поклонился, касаясь коленями, головой и руками пола. Изучающее меня пространство распустилось лучащейся принимающей улыбкой.
Осчастливив Пима, я наконец огляделся. Размеры кельи ломали представления о скромной монашеской обители: высокий потолок, стол, заваленный всякой всячиной: я отметил открытую пачку Nescafe, полную пакетиков «три в одном», электрический чайник, пачку с чипсами из рыбной пасты, китайские палочки. В углу притаился холодильник. Когда Пим доставал из него охлажденную бутылку воды, мой страждущий взгляд обнаружил, что он искушающе набит едой. Я вспомнил, что монахи не едят после полудня.
Комната Пима включала в себя отгороженную каморку, которую он, уходя, запирал на ключ. Там, в святая святых, обретались телевизор, стереосистема и матрас на полу.
Пахло чистотой, деревом и особенным уютом неизвестности, словно ты в тумане потерял утомивших спутников, остановился и понял, что можно побыть наедине с собой в состоянии спокойствия и медленно накапливающейся сосредоточенной силы. «Я проснулся нигде, тихо сижу, улыбаюсь себе»14.
Последним впечатлением дня стал туалет,