мимо.
Гай Юлий Цезарь улыбнулся.
Корнелия потянула дочку за собой и исчезла вместе с рабыней в дальнем конце атриума.
Теперь Лабиен должен был в одиночку убеждать друга выбросить из головы опасную затею, но он и не думал сдаваться. Он продолжал говорить, не обращая внимания на стоявших в уголке представителей Македонии, римской провинции, которые желали нанять Юлия Цезаря в качестве защитника. Пердикка, Архелай и Аэроп. Слова Тита Лабиена смущали их, но они не осмеливались вмешиваться в спор римских граждан.
– Слушай меня внимательно, Гай, – продолжал Лабиен, несмотря на враждебные взгляды македонян, – если ты согласишься, тебя сначала разгромят на суде, а затем прирежут на темной улице или прямо на Форуме, средь бела дня. Такое уже случалось. После смерти твоего дяди Мария и полной победы Суллы сенаторы-оптиматы вконец осмелели. Сейчас они сильнее, чем когда-либо прежде. Слушай меня внимательно: даже если суд вынесет решение в твою пользу, ты столкнешься с Коттой, собственным дядей, братом твоей матери, которого Долабелла нанял для защиты. Тебе это надо? Зачем твоей бедной матери выбирать между братом и сыном?
При этих словах Юлий Цезарь слегка поднял руку, как бы умоляя друга замолчать, опустил взгляд и уставился на потрескавшуюся мозаику пола.
Они принадлежали к патрициям, родовой аристократии, но после падения другого дяди Цезаря, великого Гая Мария, денег у них было куда меньше, чем хотелось бы. Сулла отнял у Юлиев, вождей и сторонников популяров, много всякого имущества. Не было средств даже на то, чтобы починить несчастную попорченную мозаику. Но юного Цезаря беспокоило другое.
– Главное – не это, – сказал он наконец.
Снова появилась Корнелия и тихо, незаметно заняла свое место в центре атриума, рядом с мужем. За малышкой снова присматривали рабыни. Юлия капризничала: она болела, но вроде бы шла на поправку. Корнелия знала, что малышка улавливает напряжение в доме и это сказывается на ее здоровье. Говорят, дети чувствуют, когда беда близка. Правда ли это? Размышления супруги Цезаря были прерваны спокойным, твердым голосом ее мужа.
– С Юлией все в порядке?
– Кажется, ей лучше. Лихорадки уже нет. Не волнуйся за нее, – быстро и четко ответила Корнелия, всегда готовая поддержать его. Не время беспокоить мужа без надобности. На кону стояли более важные дела, нежели капризы маленькой девочки.
– А что же? – Лабиен возобновил беседу с того места, где они остановились: он сказал так много всего, убеждая друга не участвовать в суде против Долабеллы, что запутался и не знал, о чем говорит Цезарь.
– Моя мать, Аврелия. – Юлий произнес ее имя громко и отчетливо: каждая буква в его устах подчеркивала огромную власть, которую мать по-прежнему имела над ним. – Как, по ее мнению, лучше поступить: стать обвинителем на суде, где мой дядя Котта выступает защитником, что, по твоему верному замечанию, чревато раздором в семье, или, напротив, не соглашаться, не вмешиваться в эти дела, даже если кровь закипает у меня в жилах? Долабелла был одним