тебя, – слышу я ее голос, – не покладая рук, я старалась…
Родная моя, если бы ты могла меня понять…
Глава семнадцатая. Глас вопиющего
Брод в этом месте узок, река резко забирает в сторону, восточный берег крут и высок, абсолютно лыс и скалист, зато правый ровен и свеж, тенистая зелень ив зазывает утаиться от мира, затеряться в их плакучих кронах, тростник шелестит на ветру и живо волнуется, радуют глаза высокие тамаринды. Это маленький рай в пекле пустыни. Болтающаяся на груди котомка не бог весть какая тяжесть, и она меня совсем не раздражает. Я выбираюсь из толпы и, поднявшись на пригорок, присаживаюсь на камень. Хочу отдохнуть, приготовиться. Не шуточное ведь это дело – взять на себя чужие грехи. Сквозь шелестящую листву деревьев виднеются вдалеке горы. Прошуршала стайка испуганных воробьев. Кто их потревожил? Я подставляю лицо свежему январскому северному ветру и, закрыв глаза, прислушиваюсь. Тишина. Только глухой монотонный рокот реки. Вдруг мысль: вернуться? Она выглядит сонно и чуть-чуть хитровато. Она испытывает меня. Я все еще сижу в стороне от живого потока паломников с котомкой на груди и закрытыми глазами. Прислушавшись, можно легко разобрать слова глашатая. Голос ровен и тих. Иногда его можно принять за бормотание больного. Потом он снова становится зычным.
– Кто ты?
В привычной тишине вопрос звучит вызывающе. Я открываю глаза, но рядом никого нет. Я понимаю, что вопрос задан не мне.
– Я же сказал, – слышу я его голос, – я не мессия.
– Кто же?
– Глас вопиющего… Исправьте путь…
Как он спокоен и уверен в себе. Мне хочется заглянуть в его глаза.
– Что же ты крестишь, если ты не мессия, не пророк?
Теперь пауза. Видимо, на это он отвечал уже много раз и сейчас ему требуется мужество, чтобы не накинуться на спрашивающего с кулаками.
– Есть два крещения, – наконец произносит он, – водой и духом. Я крещу водой…
Я понимаю: вернуться невозможно. Проходит еще час, может быть, больше. Пора? Сумерки здесь наступают быстро. На земле уже лежат тени, тогда как деревья на том берегу еще освещены солнцем. Ветер стих. Я встаю, поднимаюсь на крутой берег, чтобы увидеть вдали выжженые солнцем горы с величественной головой Ермона на севере, увенчанной седой шапкой голубоватого снега. А на юге – густая синь близкого моря, очерченная каймой дальних гор. В нежнорозовом небе заката – бледный рог луны. Пряный аромат бальзама, смешанный с дразнящим запахом серы… Я стою, слушаю его речи и не предпринимаю никаких действий. Я еще ни разу не посмотрел в его сторону, заняв позицию простодушного слушателя. Я хотел бы описать этот день, только этот день, ничего другого. Прожив столько лет, я еще не написал ни строчки, хотя мне есть о чем рассказать. Например, о Рие. Я бы обманывал себя, если бы стал утверждать, что забыл ее. Я пронизан мыслями о ней, как заря светом. Кто из нас прав, кто виноват – разве есть ответы? Да и что такое вина? Все ее упреки я принимаю: