Спросила Катя, обращаясь к тетушке.
Женщина, уплетая за обе щеки жаркое, не услышала вопрос сестры, тогда Кате пришлось повторить.
– Вы писали, что Соня так и не нашлась. Марфе Алексеевне совсем худо?
Я начала припоминать, что в конце прошлой весны Катя получила письмо из Костинского от тёти, в котором та объявила о горе, случившемся в семье их бывшей кухарки, Марфы Алексеевны – у неё пропала дочь. С Соней я не общалась, хотя и видела её постоянно на разных тропинках; девочка она была совсем не такая, как я, – она была тихой и смирной, подчас даже замкнутой, словно не хотела ни с кем иметь дела, тогда как я во всем видела причину пошалить, бегала там и сям в поисках приключений и новых знакомств со всем, что дышит. При упоминании её имени мне представилась первым делом перевязанная зеленой лентой огненно-рыжая копна волос, развеивающаяся по ветру в маковом поле – именно там Соню чаще всего можно было встретить, потому что она любила собирать и засушивать красные и белые маки. Я никогда не понимала, зачем засушивать цветы, если на следующее лето они вырастут снова, но Соня любила это делать.
– Соня не нашлась, Марфа Алексеевна безутешна. Она с начала лета каждый день ходила в поле, искала девочку, да и мы много участвовали, все желающие помочь бедняжке. Какая это женщина! Широкой души человек, добрейшее сердце у неё! Помнишь, Катюша, как она готовила исключительно для тебя овсяное печенье?
– Самое вкусное печенье, – Катя грустно кивнула, – и Соня была такая славная!
– Скромная девочка была, всегда поможет донести таз с бельем до веревки и, если увидит, что нужно в огороде помочь, никогда не пройдет мимо. Сколько слов она знала в свои-то годы! Между прочим, Верунчик, немногим старше тебя была, а все-таки знала намного, намного больше.
– Перестаньте, тётя. – Вступилась за меня Катюша. О, как сильно я любила её в эту минуту! – Верочка очень умна, просто Вы её плохо знаете. А поиски ни к чему не привели? Разве мог ребенок средь бела дня пропасть без следа?
Воцарилось молчание. Я отложила вилку и взглянула на отца и, к собственному удивлению, обнаружила, что он смотрит на меня сердито из-под насупленных бровей. Мне стало совестно не только за собственное присутствие в столовой, но и за существование в целом; сердце, огорченное обнаружением совершенно сгинувших уз, заныло. Снова слезы обожгли глаза, поэтому я отвела их в сторону. Так хотелось вернуться в Петербург в свою чистую, светлую комнату, рухнуть на постель и, зарывшись в подушки, выплакать все то, чем терзалась душа! Но я была вынуждена сидеть на жестком стуле и, не глядя, смотреть на все и всех, будто ничего внутри меня не волнуется и не боится.
– Марфа Алексеевна все лето ходила в поле, осенью тоже, но уже не на поиски, а просто постоять и посмотреть. Я не раз подходила к ней, чтобы утешить, однако она отстранялась от меня, как будто я была утюгом, и говорила, что никогда