сводами; когда же у меня не получается понять, я краснею всем лицом от стыда, будто сделала что-то плохое. И, сколько бы я ни заставляла себя благоговеть перед образами, ничего не выходило, поэтому в конце концов я остановилась на том, что слишком глупа для понимания этого дела. В Петербурге мы ходили в церковь не так много, там это менее принято как будто, поэтому ожидать сейчас Катюшу и тётушку, чтобы затем отправиться в церковь, было для меня волнительно.
Вот неземной красоты Катюша выходит – на ней серое пальтишко из шерсти, принадлежавшее ранее матери, волосы собраны на затылке в прическу, глаза на белом лице блестят своей голубизной. До этой минуты я никогда не вспоминала наставления матери, касающиеся того, что нужно делать человеку, чтобы быть чистым перед Богом, но теперь мне вспомнилось, что обида – это признак духовной слабости и гордыни, а человек, её испытывающий, перво-наперво себе вредит, а не обидчику урок преподносит. А я-то думала, что, увидь Катюша мое огорчение, она начнет раскаиваться и заискивать передо мной, а потом сделает что-то приятное – например, пустит меня в свою комнату грядущей ночью! Мне стало совестно за свою глупую обиду и я, когда Катя подошла ко мне, взяла её за руку.
– Ну, поторопимся. – Сказала тётушка, одетая в огромную темно-коричневую шинель и такого же цвета катанки. – Вера, что с тобой? Ты заболела?
– Да, Вера, ты красная вся, – Катя стащила с правой руки варежку и коснулась голыми пальцами моей щеки.
Я смотрела на неё и все больше стыдилась за себя саму – за свой детский страх перед невесть чем, за свою злость на неё, родную сестру, доброй души человека, всегда заботившегося обо мне, за свое отношение к церкви, ослабевшее после смерти матери. Поправив сползший на бок беретик, я кивнула головой и сказала, что чувствую себя вполне сносно.
Мороз щекотал щеки и, хотя я была тепло одета, спустя четверть часа, когда мы почти дошли до церкви, мне стало холодно. Снег под ногами хрустел громко, ветер то и дело сажал на нос крошечные снежинки и, довольная тем, что более не обижаюсь на сестру, я улыбалась каждому увиденному снеговику. Небо было все заболочено свинцовыми тучами, готовыми опорожнить на землю тяжелый снегопад; солнце, появления которого я так ждала ночью, скрылось, и воздух теперь был пронизан тусклым, неживым светом. Я смотрела на домики, маленькие и большие, старые и недавно построенные, со ставнями и без ставен, с качелями во дворе или с небольшой каруселькой, и впервые радовалась тому, что мы приехали в деревню. Меня несколько раз даже захватили фантазии о том, какое чудное лето будет здесь, где господствует свобода и где душе позволено летать вместе с птицами над пшеничными полями, над широкой рекой, над непроходимым лесом. Правда, оглядываясь назад и тщетно выискивая среди безграничного белого пространства крышу нашего дома, я как будто отрезвлялась, потому что меньше всего мне хотелось возвращаться туда, где