благородство режиссера.
Словом, Маша кивнула и запись пошла.
– Добрый вечер, дорогие телезрители, папы и мамы, девочки и мальчики, – начала она будничным голосом, словно собиралась сообщить сводку погоды, хотя по ее щекам непрерывно текли слезы. – Меня зовут Маша Семенова. Я веду свой репортаж с гостеприимной кавказской земли, богатой традициями и природой. Сейчас здесь чудесный теплый вечер. Ласковый ветерок ласкает кожу. Пахнет свежеобугленным мясом и теплой кровью. Совсем недавно в этом земном раю разорвало пополам нашего коллегу, звукооператора, милого и доброго человека, которого мы все очень любили…
Когда запись закончилась, к Маше подошел Волк и, не говоря ни слова, набросил на ее вздрагивающие плечи свою плотную камуфляжную куртку и повел к машине.
– Теперь я понимаю, почему я тебя так люблю, – тихо сказал он.
Ах он милый!..
VII
– Ты чего добиваешься, Мария? – восклицала мама, обращаясь к Маше, которая лежала на кровати королевских размеров из дорогущего итальянского гарнитура.
Мама озабоченно качала головой. Тихо гудел кондиционер, нагнетая в голубую спальню апартаментов на Пятницкой практически чистый кислород. Было только начало десятого, а родительница уже ухитрилась нарядиться самым изрядным манером. Она явилась в безупречно белом льняном платье с цветастым шарфиком на плечах. Макияж без сучка и задоринки. Волосы собраны в шикарный пучок. Несмотря на дикую городскую жару, на ней даже были колготки. Машу всегда поражала ее готовность на любые жертвы, лишь бы выглядеть на все сто.
Мама элегантно присела на край кровати. Ее брови напряженно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на безутешные рыдания дочери. Маша была уверена, что мать не так тронута ее слезами, как раздражена тем, что Эдику снова пришлось вызывать ее по телефону, словно «неотложку».
– Послушайте, мама дорогая, – сказал он ей, – не могли бы вы немедленно приехать и разобраться с вашей родной дочерью?
Особенно неприятным было то, что это уже вошло в систему, причем Эдику удавалось присвоить все права ущемленной стороны, и он с полным правом мог высказывать свое неудовольствие, называя Машу «ее дочерью». В такой ситуации просматривалась своеобразная психологическая преемственность. В свое время, как только Маша чемто не угождала маме, то автоматически переименовывалась в «дочь своего отца». Точно так же, как теперь из просто Маши, жены Эдика, она превращалась в «дочь своей матери», что звучало почти судебным определением.
Поскольку слезы из Машиных глаз продолжали катиться не переставая, мама подумала и решила сменить тон. Ее голос тут же наполнился «пониманием» со всеми возможными оттенками сочувствия. По ее лицу было видно, что она лихорадочно листает в уме уже подзабытого доброго доктора Спока, который, помниться, ради детей даже не гнушался объявлять пожизненную голодовку. Увы, мама