продолжал добрым голосом:
– Ну ничего… Ничего… Эта вздорная баба получила по заслугам…
– Тамара мне сказала, что я понравился вам…
– А я понравился тебе?
– Мне понравилось ваше зеркало…
– Стоит только захотеть, и оно будет твоё!
– Нет, я не могу, меня мама домой не пустит с таким подарком, она скажет: «Илья Ильич пожилой человек! А ты воспользовался его добротой! Верни немедленно это зеркало!»
– Хм… Насколько я знаю, цыгане знают толк в дорогих красивых вещах… Твоя мать ведь цыганка, верно?
– Да… Но она гадать не умеет…
– А я умею. Хочешь погадаю тебе?
Мирон был готов на что угодно, хоть землю жрать, лишь бы Илья Ильич его не гнал от себя. Лишь бы поговорить с ним ещё немного. И поэтому, конечно же, согласился на гадание.
Дед, кряхтя, принялся шариться на своих захламленных стеллажах и вернулся обратно к столу не раньше чем минут через пятнадцать. В руках он держал жестяную коробку, как из-под «лампансье». Только на ней вместо привычного разноцветного горшка был нарисован какой-то тревожный рисунок, где на лицах многих людей была запечатлена мука от ожидания чего-то ужасного и неизбежного. Эту картину Мирон Тимофеечкин хорошо знал, называлась она «Последний день Помпеи». Знал, что написал ее Карл Брюллов, и поэтому был на сто процентов уверен, что это не та картина, а просто похожая на нее. Также Мирон мог дать голову на отсечение, что Илья Ильич сейчас достанет из этой коробки вовсе не конфеты. И, конечно же, мальчик оказался прав. Дед морщинистыми, сильно трясущимися руками извлёк оттуда какие-то предметы, завёрнутые в тёмно-зелёную шёлковую тряпицу, которая, когда дед развернул её, оказалась достаточно большой, чтобы накрыть ту часть стола, которую Сухинин предварительно освободил от грязной посуды, составила, скопом взгромоздив её на поднос, а поднос, в свою очередь, отодвинул на край, чтоб не мешался.
Он высвободил из тряпки две зелёных толстых свечки, которые, было видно, никто не поджигал. Ещё одну коробочку поменьше, которая напоминала по своему размеру портсигар, но была намного красивей и дороже той, первой, вся узорчатая и золотая. Мирон в который уж раз ахнул от такой красоты. И ему почему-то вспомнился русский император Павел I, которого заговорщики убили, ударив табакеркой в висок. Впечатлительному подростку вдруг привиделся мёртвый император, весь синий от побоев, с открытым ртом, он лежал на месте, где в реальности располагается дедова огромная кровать, с открытым ртом, из которого вывалился распухший от удушья язык. Он лежал в луже собственной крови, вытекшей из виска, напоминая своей прозой раздавленного голубя.
«Кто нами правил? – Павел, Павел!» Вспоминалась мальчику учительница истории Зара Ибрагимовна, которая рассказывала им, что эхо в подземельях Гатчинского Дворца умеет отвечать на этот вопрос. Он вздрогнул, когда ему почудилось, что золотая коробочка Ильи Ильича тоже вся в крови. Заметив это, дед Сухинин неверно истолковал его мысли и спросил:
– Что боишься?
– Нет!
– Может