сооружать ловушки на физи, – ответил я, – пока Нгаи не вернет им прежнее желание питаться травоядными.
– И сколько из нас еще погибнет, прежде чем мы устроим ловушки? – возразил Коиннаге, снова пытаясь себя распалить. – Сколько из нас погибнет, прежде чем мундумугу признает, что ошибается и что план Нгаи не предусматривает такого?
– Остановись! – вскричал я, потрясая кулаками над головой, и даже Коиннаге застыл как вкопанный, боясь пошевелиться или возразить. – Я ваш мундумугу. Я – живая книга нашей племенной мудрости; каждая моя фраза взята с ее страниц. Я благословлял урожаи, я призывал дожди. Я никогда не обманывал вас. И я говорю вам: не смейте призывать охотника на Кириньягу!
Коиннаге в буквальном смысле слова трясло от ужаса передо мной, но он заставил себя посмотреть мне в глаза.
– Я верховный вождь, – произнес он, стараясь чтобы его голос звучал твердо, – и я говорю: мы должны действовать, прежде чем физи снова оголодают. Физи должны умереть! Я все сказал.
Старейшины присоединились к нему, скандируя:
– Физи должны умереть!
Коиннаге снова осмелел, поняв, что он не один в открытую противится указаниям мундумугу. Он возглавил скандирование, обходя круг старейшин, и наконец выкрикнул мне прямо в лицо:
– Физи должны умереть! – подкрепив крики размашистыми жестами палкой.
Я понял, что впервые проиграл на совете, но не стал им угрожать, поскольку важно, чтобы любая кара за неповиновение мундумугу исходила от Нгаи, а не от меня самого. Я молча покинул круг старейшин, не глядя на них, и вернулся к себе в бома.
На следующее утро двух коров Коиннаге нашли мертвыми без единой отметины, а затем каждое следующее утро двух мертвых животных обнаруживал следующий старейшина совета. Я объяснил, что их, без сомнения, карает Нгаи, что трупы необходимо сжечь, а к мясу мертвого скота притрагиваться нельзя, ибо всяк, кто отведает его, падет жертвой ужасного таху, проклятия, и мои приказы выполнялись без обсуждения. Оставалось только дождаться прибытия обещанного Коиннаге охотника.
Он шел через равнину к моему бома, и могло показаться, что это Сам Нгаи. Высокий, ростом более шести с половиной футов, стройный и изящный в движениях, как газель, а кожей чернее самой темной ночи. Он был не в кикои и не в форме цвета хаки, а в легких брюках и рубашке с короткими рукавами. Он был обут в сандалии, по мозолям и натоптанности пальцев я заключил, что большую часть жизни он ходит босиком. Через плечо он перекинул маленькую сумку, а в левой руке нес длинное ружье в футляре с монограммой. Поравнявшись с местом, где сидел я, он спокойно остановился и посмотрел на меня немигающим взглядом. По его высокомерному выражению я догадался, что он из масаи.
– Где тут деревня Коиннаге? – спросил он на суахили.
Я указал налево.
– В долине, – сказал я.
– Старик, почему ты живешь тут один?
Он употребил именно такие слова. Не мзее, что выражало бы уважение к старшему и почтение к десятилетиями копившейся мудрости, а старик.
Да, молча заключил я, ты, без сомнения,