плотно заполненных тщательно выписанными мелкими значками, Михаил Александрович почувствовал, что влезает он всё глубже и глубже в какую-то непонятную историю, где вместо ответов ему подкидывают всё новые загадки. Что это за язык, Мазин, конечно, знал, но читать не умел вообще, да и разговорным ивритом не владел, а из идиша, которым иногда пользовался папа, помнил только несколько ругательств. Кроме иврита (или идиша), в тексте встречались ещё странные значки, не похожие ни на что, а на некоторых страницах были рисунки фотокамер. От них шли стрелки, видимо с пояснениями, написанными тем же неизвестным Мазину алфавитом.
Знакомых, владеющих этим древним языком, у него не было. Последняя из того поколения – двоюродная тётушка – умерла два года тому назад, и единственное известное ему место, где могли перевести этот текст, находилось на Лермонтовском проспекте. Вот туда-то, в Большую хоральную синагогу, он и отправился. Будучи на папину половину евреем, в синагоге Мазин был один раз в жизни, лет десять назад, когда престарелая и горячо любимая тётушка упросила его купить мацу на Пасху. Впрочем, к остальным конфессиям он был также равнодушен. Какое-то время тому назад, поддавшись общей моде, попытался он было прочесть парочку переводных, напечатанных на машинке книжек по восточной философии, йоге и буддизму. С трудом продираясь сквозь кармы, чакры и кундалини, поминутно забывая, что есть что, прочёл треть, остальное пролистал, выбирая места, относящиеся к тантрическому сексу, и на этом своё религиозное образование закончил.
Тощий старичок в кипе, сидевший у входа, не хотел его пускать, но, выслушав сбивчивый рассказ о найденной в семейных архивах тетради на иврите, смилостивился и, выдав ему бумажную кипу – прикрыть намечающуюся мазинскую лысинку, – показал, куда пройти. Раввин оказался высоким, худым и совершенно седым мужчиной с длинной негустой бородой. Выслушав Михаила Александровича, он завёл его в помещение, напоминавшее школьный класс, с рядами скамеек и кафедрой. Сел на ближайшую скамейку и углубился в чтение. Начал читать он почему-то с конца, прочёл две страницы, потом пролистал остальные и вернул тетрадь Мазину. Помолчал, пожевал губами.
– Некоторые из наших мудрецов считают, что никакой текст, написанный на священном языке, уничтожать нельзя. Но я никогда не был с этим согласен и даже написал свои собственные комментарии к Гемаре по этому поводу. Так вот моё мнение, уважаемый Михаил…
– Александрович, – подсказал Мазин.
– Да, Михаил Александрович… Сожгите эти листы, и как можно скорее. Человек, их написавший, был невежей и наглецом. Он пытался заниматься Каббалой – сложнейшим мистическим учением, не дойдя не то что до четвёртой ступени понимания Торы, раньше которой не разрешается к Каббале и приступать, а, судя по всему, не осилив и вторую. Мало того – он ещё и смешивает Каббалу с астрологией, алхимией и, подумать только, с шарлатанскими