очевидно. По ее глазам вижу. И меня тошнит от одной мысли об этом.
Я подошла к папе и ободряюще потрепала его по плечу.
– Мы не знаем этого точно. Но даже если он и правда твой отец, ты не имеешь ко всему этому никакого отношения. Ты хороший человек, ты не причастен к тому, что он делал.
– Но если мы родственники, – возразил он, – значит, моя мать… Как она могла скрывать это от меня? Неужто стыдилась? Она знала, что он творил и за кого сражался. В конце войны, когда все это выплыло наружу, уж точно поняла. И она была замужем за другим мужчиной. Одного этого достаточно, чтобы полностью перечеркнуть все то, что я о ней знал. Думал, что знаю. Уж ты-то, Джилл, должна меня понять – после того, как Малкольм поступил с тобой. Я много лет прожил в неведении. Как она могла скрывать это от нас? Особенно от дедушки Джека?
Его лицо залилось краской. Мне искренне хотелось его успокоить:
– Может, это не то, чем кажется? Незачем нам гадать. Я так понимаю, с ней ты пока не говорил?
– Нет. Я просто не могу в это поверить. Она всегда казалась мне идеальной матерью, а Джек был героем, сражался с Гитлером, рисковал своей жизнью. Не могу даже представить, как бы он отреагировал на эти фотографии.
– Мы пока не знаем, что за всем этим скрывается. – Я очень старалась говорить непринужденно. – Может, есть какое-то объяснение, например… вдруг она была разведчицей и муж сам отправил ее в Берлин, чтобы она соблазнила этого мужчину? Ну, знаешь… шкатулка с потайным отделением, секреты… Очень в духе Джеймса Бонда.
– Давай, смейся надо мной.
– Я вовсе не смеюсь. Это не выдумки, тебе и самому известно. Во время войны было много разведчиц.
Он снова поднял на меня глаза:
– Знаю. Но моя мать не была одной из них. Она бы рассказала мне об этом.
Я сделала шаг назад. Зачем напоминать отцу его собственные слова о том, что знать о ком-то все попросту невозможно – даже если это кто-то очень близкий? Вероятно, люди, которых мы считаем хорошими, всего лишь лучше других умеют хранить секреты.
Папа посмотрел на часы:
– Нам пора. Мне скоро забирать ее из дома престарелых.
– Я поеду с тобой. Заодно и расспросим ее.
Папа покачал головой, как будто ему претила сама мысль об этом:
– Не представляю, с чего начать.
– Просто покажем ей фотографии, – предложила я, – и послушаем, что она скажет.
– Привет, Эдвард, – улыбнулась нам дежурная медсестра. – Она все еще играет, благослови ее Господь.
До нас донеслись звуки пианино. Бабушка резво наигрывала I'm Looking Over a Four-Leaf Clover[4] и пела от всего сердца.
– Попробуйте оторвать ее пальцы от клавиш, – хохотнула медсестра, жестом приглашая нас следовать за ней. – Она бы всю ночь играла, если бы мы ей разрешили.
– Она это дело любит, – согласился папа.
Мы прошли мимо пустых инвалидных колясок у стены и тихо скользнули в общую комнату.