и Ее колышущиеся груди и бедра, просматривавшиеся под белой тканью, сводили его с ума.
«Ты сошел с ума, – тут же отвечал он сам себе. – Точно! Ты безумец! Какая разница, кто Она, если тебе хочется Ее постоянно!» И это было не просто возбуждение – это было неописуемое сладострастное мучительное чувство, пронизывавшее всю его плоть. Его переполняла страсть, он неистово хотел Ее.
Не выдержав, Александр Николаевич подбежал к Вольной, и Она впилась поцелуем в его истосковавшиеся губы.
Зайцы разбежались кто куда.
Предаваясь близости с Ней, он был самым счастливым человеком и самым несчастным одновременно. Он будто выжимал из этого чувства последние соки, отдаваясь Ей полностью и беззаветно. Он любил и страдал.
Потом, лежа на поляне, он категорично заявил:
– Я должен познакомиться с твоим отцом! Прямо сейчас!
Она встрепенулась и испуганно ответила:
– Нет-нет, еще рано, милый! Тебе еще нельзя с ним встречатись! Ты еще не готов!
– Я хочу, моя любовь! Я готов уже давно! Пошли, представишь меня своему батюшке!
И как Она ни пыталась его отговорить, в своем решении он был неумолим.
Наконец, Она сдалась:
– Ну что ж. Пусть будет так. Приходи сюда завтра, в семь утра. Ровно в семь! Он будет тебя ждати. Только не опоздай, слышишь? А пока… иди. Мне нужно с батюшкой разговор вести.
Александр Николаевич шел домой, и колючее беспокойство терзало его сердце.
«Может быть, где-то в нашей Галактике (а, может, – и в другой) есть планета – отражение Земли, и на той планете живет моя копия. Если это так, то что чувствует сейчас мой двойник? А может, наоборот: Земля и есть отражение той планеты, и завтрашний день там уже наступил? Что же тогда происходит со мной вторым? или – с первым?»
Этого Александр Николаевич не знал.
Войдя в калитку, он долго, осматриваясь, стоял во дворе.
«Боже! Как все запущено!»
Двор был таким заброшенным, что ему стало стыдно и горько за себя. Собака давно покинула хозяина, все поросло бурьяном и лопухами, и создавалось впечатление, что здесь уже сто лет никто не живет.
В доме царил такой же беспорядок, будто это было пристанище бродяги. Он водил глазами по комнате, и его сердце сжималось от боли и собственного позора. Пол покрывала стлань грязи и мелкого мусора. Вот взгляд упал на портрет родной матери, Веры Егоровны, – и Александр Николаевич отвел глаза. Опустив голову, он подошел к зеркалу.
«Боже мой, как я изменился!» – подумал он, с отвращением увидев стоявшую на трельяже бутылку портвейна.
Христа ради, нет, он не был заросшим или грязным, но его лицо так сильно состарилось, а темные круги под глазами так многое ему сказали, что от жалости к себе он заплакал – сначала несильно, а потом чуть ли не навзрыд. Александр Николаевич закрыл глаза, стыдясь снова посмотреть на свое отражение. Обжигая кожу, по его